Ни один язык не будет лизать слова между камнями,
Все ушли на бурлящий рынок дешёвых молитв,
Вниз, на весёлую ярмарку у Стены плача.
Могила Давида. Она открывается в час, когда
закрывают ворота,[11]
И остаётся открытой. Город духов искателей золота,
Пустая квартира: один постоялец ушёл, других пока нет,
Тело, что вскрыли и снова зашили , оставив на тихую смерть.
Но своего последнего сына назвал я Давидом.
( 27 )
Игрушки богатого бога – единственного и избалованного.
Куклы, ангелы, мраморный шарик, колокольчик, стекло,
Золотые колёсики, связки свирелей.
Но игрушки бедных детей бедного бога.
На праздник трещотки к молитве, ветки пальмы
Сухие, маца и нет более дорогого,
Чем склянка дешёвых духов,
На которой кружится флажок.[12]
( 28 )
Чьё лицо здесь спокойнее всех?
Звонит колокол на горе Сион.
Кто идёт там на гору Мориа?
Дети идут с родителями в субботу,
Едят гниль миндаля с плесенью шоколада.
Кто не накрывал здесь стол?
Цари, полководцы, пророки,
Что играли в кости на игрушечный Иерусалим,
А потом разбрасывали по всему свету.
Кто-нибудь видел голый Иерусалим?
Даже археологи не видали.
Никогда не разоблачался он до конца,
Всегда в новые одевался дома
Поверх ветхих, разрушенных и разбитых.
( 29 )
Люди уезжают далёко затем,
Чтобы сказать: мне это напоминает другое место…
Тут так и было… это похоже. Но я
Был знаком с человеком, который уехал в Нью-Йорк
С целью самоубийства. Он утверждал, что домá
В Иерусалиме слишком низки и что тут его знают.
Я поминаю его добром за то, что он вызвал
Меня из класса посреди урока:
«Красивая женщина ждёт Вас снаружи, в саду»
И утихомирил шумящих детей.
Когда я думаю об этой женщине и о саде,
Я вижу его на высокой крыше –
Одиночество смерти его и его одиночества смерть.
( 30 )
Друзья мои вечером дома,
Их печаль – вечера этого аромат,
Их счастье мне увлажняет глаза.
До войны жили они вдоль границы,
Сильны, как берег крутой. Сейчас плывут,
Захваченные внезапным приливом,
Легки, как нанос, бог их – пена.
Друзья мои, нет углов у моей души,
Трудно меня ухватить и использовать в кладке.
Через щели во мне прорываются солнце и горе.
Отец, я не вышел по формам, которые ты изготовил,
Сейчас они пусты, как камни вокруг
И как другие дома.
По всему, что я вижу в окне, я провожу пальцем
Горизонтальную линию, как проводят,
Чтобы легче читать строку.
( 31 )
Четыре синагоги зарылись в землю рядом[13]
От бомбёжек господних.
В одной - ковчег Торы с тайником для сластей
И сладкая смесь из божественных слов
благословенного года
В красивых баночках для детей,
Чтобы, стоя на кончиках пальцев,
могли облизывать золотую палочку.
Есть там и печки с чолнтом и кашей бурлящей.
Во второй – четыре крепких столба
для вечной хупы
Над ушедшей любовью.
Третья – старая баня с окошками сверху
И с книгами Торы, голыми и снимающими с себя
Одежды. «Ответь нам, ответь нам».[14]
В облаках дыма и белого пара:
Ответь нам, ответь нам – до полной потери чувств.
И четвёртая:
Из того, что осталось у Бога.
Да, вот шатры твои, Яков, в пучинах[15]
«Отсюда начнётся спуск. Оставаться на месте,
Покуда не будет дан знак».[16]
Как полёт, где посадки не будет вовек.
( 32 )
На площадке, бывшей местом свиданий влюблённых,
Разместился румынский цирк.
Вкруг закатного солнца сгрудились облака,
Человек двадцатого века
Отбрасывает византийскую тёмно-лиловую тень.
Женщина прикрывает глаза, подняв руку
С позвякивающей виноградной гроздью.
Боль нашла меня среди улицы,
Свистнула своим друзьям: вот ещё один.
На могилу отца устремились дома-новостройки,
Как колонны танков. Она осталась гордой и устояла.
Мужчина, у которого нет ничего общего с миром
грядущим,
Лежит с женщиной, у которой есть.
Их страсть усиливается
Воздержанием всех живущих в окрестных монастырях.
