Франсуаза пожимает плечами.
— Пускай набрасываются, мне-то что?
— Тоже верно. Они уже столько тебя наснимали, что могут себе позволить еще раз.
А ему так хочется и дальше пить холодное ароматное вино, и дождаться, когда печальная молодая пара покинет бистро, так хочется увидеть их, идущих рядом и как дети держащихся за руки, что он говорит:
— Хорошо, раз так, я остаюсь. Вернусь не позже, чем через полчаса. А ты сразу ложись.
Тогда Франсуаза встает со стула и с минуту стоит возле столика, маленькая, хрупкоцветная.
— Да, я лягу, но не засну.
— Я тебя люблю, — говорит он, тронутый усталым выражением ее глаз. — Я приду пожелать тебе доброй ночи.
— Да, — отзывается флейта, — я буду ждать.
Он провожает взглядом ее, уходящую, как красиво она движется, думает он, ничего от манер манекенщицы, хрупкоцветная плавность, забавно, что я своими заклятьями сотворил ее из растительных арабесок, сколько же тайн! сколько магических чар в нас и вокруг нас, неужто разум затрачивает столько усилий, чтобы, побеждая темные колдовские силы, вновь с ними сталкиваться на своем пути? я сегодня сентиментален, эх, ты, сентиментальный козел, мне нравится это вино, но я уже знаю, что в его вкусе скрыт букет всех других вин, какой глупый мальчик! зачем я ломал перед ним комедию, к чему тебе, Антонио, эта смешная спесь? впрочем, кто знает, может быть, именно спесь, холодный расчет, больше всего тебе к лицу, о, Ингрид, Ингрид, прекрасная и холодная как лед госпожа Хальворсен, а это что еще, что за отвратительный скрежет и визг, почему вдруг забегали люди, куда их несет? авария, ну конечно, и судя по топоту множества ног нешуточная, и чего несутся, куда спешат? а эта печальная парочка будто ничего не слыхала, ничто не может нарушить их безмолвное расставание. Боже, Боже ты мой, какое счастье, но они не понимают, что это счастье, поглядите, даже старина Мариус потрюхал на улицу, моим ангеламхранителям повезло, своими глазами увидят конец двух чудовищ, хоть время не потеряют зря, кто может сказать, что не терял зря время? нет, довольно! если ты еще раз продекламируешь строку о реках, которые в свой срок… я скажу: ты — обанкротившееся божество, Антонио, Антонио! твой старый коллега написал некогда иероглифами: зачем ты так трудишься, Леонардо? Антонио, не пей больше, ведь если на дне стакана, под этой зыбкой и прозрачной пеленой… лучше прикроем глаза рукою, пусть они посмотрят в прошлое, о, мой старый, оченьстарый Джузеппе, прости, что не помню твоего лица, но ведь благодаря тебе я говорю: картинки — это да! я говорил: Джузеппе, ti amo e non smetterò mai di amarti.[37]
— Мсье Ортис! — кричит почему-то не своим голосом Андре Гажо.
И тогда божественный, бесцеремонно вырванный из доисторического времени, отнимает от лица косматую длань и как ни в чем не бывало возвращается к действительности:
— Это опять вы? — рявкает он.
И даже не замечает, что сказочный «посланец всемогущей прессы» смертельно бледен.
— Мсье Ортис, несчастье.
Кровь ударяет старикану в виски.
— Вон отсюда, сопляк! — звенящим шепотом произносит он с высокомерием суверенного владыки.
Тут у Иоанна Крестителя от благовещения самым постыдным образом сдают нервы, и провозвестник и одновременно пропагандист двадцати двух вознесений истерически кричит:
— Старый козел, она умерла!
Ну, вот мы и доигрались! Правда, патетическое сообщение экс-Иоанна Крестителя, вновь, хотя и в столь не похожей на прежнюю роли глашатая выступающего, объявлено было по всем правилам и не менее профессионально распространено со скоростью, присущей звуку человеческого голоса, однако реакция божественного под воздействием особого рода протуберанцев, увы, чисто субъективного свойства, дала временную осечку, не сработал условный рефлекс, этот сурово управляющий современным человеком закон, и не секунда миновала, а по крайней мере три, прежде чем божественный не без некоторого труда поднялся со стула и, обеими своими плоскими и волосатыми дланями опершись о столик, окинул взглядом ничего вокруг не замечающую печальную юную парочку, молча держащуюся за руки, а потом поднял голову и сказал:
