По этой лестнице Илья всегда поднимался медленно и не столько из-за боязни разрушить ее своими прыжками, сколько… нет, он не мог помнить эвакуацию, маленький сибирский городок, печку, дрова и сугробы, но что-то шевелилось в нем и сладко ныло…
Ему открыл бородатый, плотный, чуть выше среднего роста мужчина совершенно свирепого вида. «Мам, поди глянь, кто к нам пожаловал! Давай сюда пальтецо. Ты, как всегда, пунктуален; а ко мне пришел Игорь сказать, что ты звонил; ну, думаю, паршивец, не может без церемоний; сюда, сюда… ну и румянец… ты что — морковный сок пьешь?» — басил он.
— А ты, как всегда, живописен! — отвечал Илья, окидывая друга насмешливо-восхищенным взглядом. На свету в нем не было ничего свирепого: сквозь буйную растительность пробивался добрый улыбчивый взгляд и белая кожа горожанина. Клетчатая рубашка, потертые, в заплатах джинсы, перепачканные краской, тапочки на босу ногу — все, что Илья никогда не позволил бы себе, было не только позволительно Андрею, но гармонировало с покладистым характером, неорганизованностью и склонностью художника к спиртному.
Поздоровавшись с Игорем, Илья обернулся к Андрею: «Что нового? Не женился?»
— Не понял. Что за странный вопрос, старик! Откуда у тебя такие мысли? Тебя случайно не прижали в автобусе к блондинке? Ха-ха…
Вышла мать Андрея — изящная, удивительно молодая женщина. Илья протянул ей букетик и пожал маленькую руку.
— Ой, спасибо; всегда-то вы меня балуете, Ильюша, а вот Андрей…
— Хм, я люблю их, — заторопился на помощь другу Илья, — потому, наверное, что в моей комнате они — единственное украшение, а у него тут целый музей.
Комната художника в самом деле походила не то на запасник музея, не то — на реквизитную театра: рисунки, акварели, картины, эскизы лежали и висели, громоздились в рамах и подрамниках. На одной стене висела поповская ряса с большим крестом на животе, рядом красовалась композиция из бутылок, сигаретных коробочек, серпантина магнитофонной ленты, наклеек, винных пробок и прочей дребедени. В разных местах по стенам висели большие и малые, темноликие и светлые, в окладах и без — иконы. Тут и там на глаза попадались вещи изысканные, вычурные и просто удивительные: старинный граммофон с вывернутой трубой-цветиком, бронзовые и чугунные подсвечники с оплывшими свечами, статуэтки, вазы, маски… Особенно любил Илья кресло с выдвижным книгодержателем на левом подлокотнике и откидывающейся полочкой — на правом, а также — вазу для фруктов, с длинной, как у мака, ножкой (отчего она вечно путалась под ногами).
Илья уселся в свое кресло и вытащил из сумки пластинки: «Как твоя машина, работает?»
— Ну-ка, ну-ка, что ты там притащил? — спросил Андрей, нависая над Ильей. — Ну, ты моло-то-о-к! Сейчас услышишь, каким стал звук, — засуетился он, — Игорь тут фирменный динамик приделал…
Илью резануло «приделал» — у Андрея была редкостная фонотека почти в тысячу пластинок, но в технике он ровно ничего не смыслил (что было забавно, но нисколько не умаляло его в глазах Ильи) — всем заведовал, то есть попросту изготовлял собственными руками, Игорь. В последние годы художник превратился в фанатика джаза, и Илья доставал ему для записи новинки у знакомых иностранцев. Игорь, небольшой неказистый человек в свитере, осторожно выкатил пластинку из конверта и, держа в ладонях так, чтобы не касаться поверхности, поставил ее на массивный диск проигрывателя.
Комната заполнилась поразительными — какими-то сферическими звуками. Илья невольно заслушался — звуки чистые, выразительные: жалобы, бормотанье, приглушенный восторг и раздумье… Он пытался следить за темой, но она выворачивалась и ускользала, он цеплялся опять — она распадалась: монолог саксофона сменял монолог контрабаса, затем взрывался нетерпеливый ударник… Наконец Илья устал и покосился на Андрея. Тот блаженствовал, томился от счастья. Переворачивая пластинку, он воскликнул: «Вот это вещь! Ты чувствуешь фактуру звука? Как звучит! Сдуреть можно!» Пока музыка звучала, он еще как-то сдерживался, но когда пластинка кончилась, заговорил, теребя одной рукой бороду, а другой — описывая трехмерные фигуры:
