Неужто он и впрямь в Индии? В той вожделенной загадочной Индии, о которой слышал столько небылиц еще в детстве, когда тайком от отца бегал с приятелями на знаменитую танжерскую ярмарку? Неужто за спиной осталось полмира? И все, что он видел своими глазами в прошедшие годы, не выдумка и не мираж? Удастся ли когда-нибудь рассказать отцу о своих путешествиях? Да и поверит ли отец его рассказам, не примется ли укоризненно покачивать головой, слушая о чудесах, в которые и самому-то Ибн Баттуте временами верится с трудом?
Сколько лет он мечтал побывать в Индии, и вот цель достигнута. Что же дальше? Можно, конечно, побыть здесь некоторое время, осмотреться, перевести дух и отправиться в обратный путь, на родину, где с нетерпением ждут его возвращения старики родители. Отец небось выходит к каждому каравану, толкается на постоялом дворе, надоедает расспросами возвратившимся с Востока купцам. Но чем они могут утешить его? Разве что кто-нибудь из паломников обмолвится, что где-то слышал о молодом шейхе Мухаммеде, но вот когда и от кого в памяти, увы, уже не восстановить… Надо бы, конечно, возвращаться, но что толку в возвращении с пустыми руками, да и слишком уж заманчива возможность приобрести высокое положение при дворе делийского султана, где перед ученым чужеземцем открыты все пути,
Вот, наконец, султанский дворец. Летняя резиденция, где Мухаммед-шах останавливается, возвращаясь с охоты, и отдыхает несколько дней, прежде чем погрузиться в тревоги и заботы столичной жизни. Много раз пытался представить себе Ибн Баттута встречу с могущественнейшим из царей, а в тронном зале от волнения стушевался, замешкался, не зная, что делать и куда идти. Эмир-хаджиб Фируз подсказал, что надо кланяться, и Ибн Баттута, неловко ступая но мраморному полу ватными ногами, отвешивал поклоны направо и налево, пока не приблизился к трону, на который он боялся поднять глаза.
— Благословенно твое прибытие, — сказал Мухаммед-шах, протягивая ладонь для рукопожатия. Ибн Баттута разогнулся, несмело подал руку султану, и тот уже не выпускал ее из своей до окончания аудиенции. Мухаммед-шах говорил по-персидски, голос его звучал мягко и неторопливо, и по комплиментам, расточаемым им в адрес своего гостя, можно было понять, что скромность и искренность Ибн Баттуты пришлись ему по душе.
Так оно и оказалось. В конце беседы султан пожаловал Ибн Баттуте длиннополый с золотой росшивью кафтан, и на обеде, что был устроен для гостей сразу же после аудиенции, великий судья аль-Хваризми разговаривал с ним как с равным и пригласил ехать в Дели вместе с придворными улемами, традиционно следующими в голове султанского поезда.
Наутро Ибн Баттута получил породистого каурого жеребца из султанской конюшни и, облачившись в пожалованный султаном кафтан, занял отведенное ему место среди улемов и судей. Отвечая на их чопорные, чуть настороженные поклоны, он старался держаться уверенно и спокойно, но руки, придерживавшие поводья, чуть заметно дрожали от переполнявшего его ликования. Все опасения были позади, и сейчас, принятый и обласканный султаном, он мог рассчитывать на взлет, который еще год назад показался бы ему немыслимым…
Скрипнули, поворачиваясь в огромных петлях, окованные железом дворцовые ворота, и из них, покачивая задранным кверху хоботом, медленно выступил сверкающий драгоценной сбруей султанский слон. На его спине на разноцветных набивных подушках лежал, опершись на локоть, Мухаммед-шах; над его головой покачивался шелковый зонт, который придерживали с помощью длинных шестов шагающие вслед за слоном темнокожие гулямы. При виде пышной процессии простолюдины, столпившиеся обочь дороги, как подкошенные повалились на землю, и Ибн Баттута сверху глядел на их спины, довольно улыбаясь, словно все эти почести предназначались ему.
У городских ворот, украшенных разноцветными гирляндами, султанский поезд ожидала многотысячная толпа. «На некоторых слонах, — вспоминал Ибн Баттута, — были установлены катапульты, и, когда султан приблизился к городу, они стали стрелять золотыми и серебряными монетами».
