И он все понял.
Маска–лицо в упор смотрит на него из зеркала. Она безобразна. Непомерно вытянутый череп, обрамленный редкими черными волосами, сплошь усыпанными звездочками перхоти. Сквозь грязную пену, размазанную по бесформенному подбородку, почти светятся красные головки прыщей. Узкий лоб. Оттопыренные уши, покрытые светлым пухом, торчат кверху. Угреватый нос посередине лица похож на уродливую картофелину. Ибишев старается не пропустить ни одной, даже самой незначительной подробности. Сознание его совершенно ясно. И оно позволяет ему видеть то, что скрыто за образом в зеркале. Невероятно, но всего лишь на одно мгновение Ибишеву действительно было даровано это чудесное право, и он, подобно
божественному Платону, смог лицезреть головокружительный мир первоначальных архетипов. И в то самое мгновение, когда пленительное покрывало Майи с треском разорвалось, и перед его очистившимся взором
возникло видение незыблемой и жестокой небесной механики- все эти тускло поблескивающие зубчатые колеса, пассики и отжатые до предела
пружины, отмеченные нестираемыми знаками безжалостного предопределения, он разглядел самого себя, висящего на крошечной орбите, ничтожного, словно насекомое, и столь же уродливого в мерцающем сиянии планет.
Ибишев старается не дышать, чтобы не подавиться комком отвратительной горечи, подкатившей к горлу. Чудесное наследство, бритва с перламутровой ручкой дрожит в его судорожно сжатой руке.
Трудно даже себе представить, что происходило в этот момент в его несчастной голове.
Ибишев не был избранным. И он не был готов принять то, что увидел. Он был просто четырнадцатилетним мальчиком, решившим побриться первый раз в жизни. Но произошло нечто, похожее на короткое замыкание, программа дала сбой, и Ибишев навсегда обратился в соляной столп. Был ли этот сбой случайным или он входил в первоначальный план? Тайна. Над ее разгадкой Ибишев будет биться всю свою недолгую жизнь, шаг за шагом погружаясь в безбрежный океан безумия.
Царь Эдип бредет по мраморной Аттике. Он идет в Фивы, совершенно слепой, опираясь на руку дочери, и тощие собаки слизывают его тень.
Эдипу было несравнимо легче. Ему было даровано великое счастье не — узнавания. Зная, как и Ибишев, свое будущее, он в упор не узнавал его. Да и ко всему прочему Эдип никогда не был статистом. Эдип был героем, почти полубогом, разгадавшим загадку Сфинкса.
Ибишев разжал липкую от пота ладонь и осторожно положил бритву на ржавый край железной мойки. В насыщенной влагой воздухе монотонно звенят комары. На стене пыльная лампочка без плафона. Свет ее кажется густым и тяжелым.
Ему все еще тяжело дышать из–за комка горечи, стоящего в горле. Видение пропало. Вокруг него привычный мир. Но он больше не верит в него. Ибишев стягивает с себя майку и грубые сатиновые трусы. Он отходит назад, в самый конец ванной комнаты, чтобы поместиться в зеркале. Привычное отражение. Все как обычно: лицо, тело, глаза. Разница лишь в том, что теперь он знает — там, за этим отражением, которое всего лишь фантом, его настоящий образ — маленькое уродливое насекомое с выпирающими ребрами и впалой грудью, обтянутой пористой кожей, похожей на резину. Насекомое шевелится, перебирает короткими лапками, дышит, и в его выпуклых сетчатых глазах отпечатались боль и бесконечное одиночество.
Он стоит, упершись худыми руками в край раковины и, не отрываясь, смотрит на самого себя. Из крана тонкой струйкой идет вода. На ручке двери висит полотенце. Ибишев дрожит. Его выпирающие лопатки похожи на обрубленные крылья падших ангелов. Отсюда не видно, но по лицу его текут горячие слезы.
Ибишев не закричал, когда старое зеркало хрустнуло и покрылось паутиной трещин. Он не закричал и после того, как оно стало скользкими от крови и с грохотом посыпалось в раковину. Он не кричал и когда темная кровь залила ему глаза, и подбородок, и шею. Он не чувствовал никакой боли. Вообще ничего не чувствовал, кроме холодеющих кончиков пальцев. И он продолжал биться головой в проклятое зеркало до тех пор, пока комок в горле не закрыл совершенно доступ воздуху. И тогда Ибишев, почти потеряв сознание, рухнул на колени и, собрав все свои силы, отчаянно закричал, чтобы, наконец, выдавить из себя этот омерзительный комок горечи.
