— Ха-ха-ха! — заливалась толпа, услышав глупый ответ Нума.
— Извините его, господа, он дурак! — объявлял Мельхиор, глядя в глаза зрителям.
— Ну, если он не может этого определить, то скажите вы мне, мистер Дионисиус, — говорил я, адресуясь к Тимофею.
— Вы спрашиваете, сударь, как велико число присутствующих, но в точности ли вы хотите знать количество их?
— Да, в точности, и сейчас же.
— Как, и не считая их?
— Да, милостивый государь, не считая.
— Если так, сударь, я скажу вам безошибочно, что здесь их вдвое больше половины.
— Ха-ха-ха! — раздалось опять из толпы.
— Этого недостаточно. Сколько людей в этой половине?
— Сколько в половине? Да знаете ли вы сами это?
— Ха-ха-ха!
— Ну-ка, сэр, — продолжал Мельхиор, обращаясь опять к Филотасу, — вы, может быть, скажете мне, сколько мужчин и дам сделают нам честь своим посещением?
— А сколько, сударь?
— Да, милостивый государь, сколько?
— Право, не знаю, — отвечал заплаканный Нум после некоторого молчания.
— Утвердительно можно сказать, что нет на свете никого глупее вас, сударь, — сказал ему Мельхиор.
— Чудо, как он представляет дурака, — одобряла публика. — Что за глупое лицо он делает, — прелесть.
— Может быть, этот вопрос решите вы, мистер Дионисиус? — говорю я Тимофею.
— Да, сударь, и очень легко, и очень точно.
— Извольте же сказать!
— Во-первых, все хорошенькие женщины будут у нас, а дурные останутся дома. Во-вторых, все мужчины, имеющие деньги, также посетят нас, а не имеющие их, бедняки, должны остаться на улице.
— Теперь, сэр, кланяйтесь дамам.
— А как, очень низко или нет?
— Да, очень низко.
Тимофей нагнулся до земли и, перекувырнувшись, стал на руках.
— Это для вас, сударь, я так низко поклонился, что перевернулся наизнанку.
— Ха-ха-ха! Чудесно! — слышалось из толпы.
— Я вывихнул себе спину, — продолжал Тимофей, потирая бока. — Не перевернуться ли назад, чтобы выправить ее?
— Непременно!
Тимофей перекинулся и стал на ноги.
— Теперь опять хорошо, — говорит он, — и я уйду.
— Куда же вы идете, сэр?
— Пойду туда, где… — тут он зачмокал губами и исчез под аплодисменты зрителей.
Музыканты заиграли, и Джумбо начал выкидывать свои штуки.
Вот чем мы привлекали и увеселяли народ, и если бы не употребили столько искусства, то, может быть, и представления наши не так были бы успешны. К вечеру зал наш был полон, и синьор Велотти, то есть Мельхиор, удивлял всех. Карты, казалось, ему повиновались; он приказывал кольцам проходить сквозь дамские башмаки; растирал часы в порошок, и потом они опять являлись целые; канарейки вылетали из яиц и так далее. Все зрители были довольны, как нельзя более. Флита же заключала представление, танцуя на канате и бросая вверх пять апельсинов с такой ловкостью и равновесием, что многие акробаты позавидовали бы ей. Притом необыкновенная ее красота, молодость, развязность, меланхоличное выражение лица, потупленные глаза и благородные манеры — все привлекало публику, и когда Флита раскланивалась с нею, то восторг зрителей еще более увеличивался, и зал гремел от рукоплесканий. После подобного представления, когда все разошлись, я пошел однажды поздравить ее с успехом и, к удивлению моему, нашел ее в горьких слезах.
— Что с тобою, моя дорогая Флита?
— Ничего… Не говорите, пожалуйста, что я плакала; но я не могу снести вида стольких глаз, которые на меня смотрят… Не говорите же ничего Мельхиору, я не буду больше плакать.
Я поцеловал ее и старался утешить как мог, она же обняла меня, прижавшись ко мне личиком, и мы в этом положении просидели некоторое время. Наконец она успокоилась, и мы пошли вместе ужинать.
