Нейгардт также выяснил, что когда в 1910 году город выбирал компанию для подряда на строительство нового моста через Неву (этому мосту позже дадут имя Петра Великого), то из Варшавы прибыл, чтобы претендовать на контракт, Шмидт, представитель фирмы «Рудзский и К°». Когда польский представитель приехал в Петербург и остановился в гостинице «Европейская», ему протелефонировал Виктор Дандре и предложил содействие. Он запросил пять тысяч рублей, получил их и подряд был отдан Варшаве, а не Коломенскому заводу, второму претенденту. Это были далеко не единственные случаи взяток, полученных Дандре, однако следы прочих оказались с большей или меньшей тщательностью заметены.
На основе открывшегося Дандре был предан суду. Ему, сенатскому прокурору и умелому юристу, удалось избавиться от обвинений во взяточничестве и переквалифицировать статью. Теперь ему инкриминировали «введение в заведомо невыгодную сделку». Дандре был присужден штраф в 36 тысяч рублей. Он выплатил их, дал подписку о невыезде (следствие по делам городской столичной думы набирало новые обороты)… и немедленно, по чужому паспорту, купленному за безумные деньги, уехал из России в Америку — чтобы присоединиться к гастролировавшей там Анне.
Его появление многое поставило на места в отношениях тайных супругов. Теперь Анне окончательно стало ясно, что они с Виктором и впрямь связаны пожизненно. И ей придется так или иначе считаться с его постоянным присутствием — ведь он, по сути, беглый преступник. Кстати, не только беглый, но и бедный… Все капиталы его остались в России и заполучить их пока что не представлялось возможным. И доходы Анны — теперь единственное, на что они оба могут рассчитывать.
К чести Виктора Дандре следует сказать, что он сделал все мыслимое и немыслимое, дабы преумножить доходы. И ему это удалось. Он стал импресарио труппы — и великолепным импресарио. Порою он говорил, что даже сам не подозревал о своих способностях.
Правда, Любовь Федоровна (она практически не расставалась с дочерью) его не переносила. Она говорила, что Дандре составляет слишком плотный график гастролей, заставляя Анну работать чрезмерно много. Она страшно жалела, что когда-то сама толкала дочь в объятия этого человека.
Однако постепенно они как-то смогли ужиться между собой: мать Анны и ее муж сумели подавить свою взаимную ревность. Тем паче что оба они терпеть не могли Михаила Мордкина и настаивали, чтобы Анна расторгла контракт с ним — особенно после той статьи в «Тэтлер». Впрочем, Михаил и сам не возражал: сносить пощечины даже от женщины, которую он, можно сказать, немножко когда-то любил, было для него непереносимо… Тем не менее контракт обязывал завершить сезон. О продлении не могло быть и речи, особенно когда стало известно, что Мордкин состоит в переписке с Кшесинской и ведет переговоры о партнерстве.
Наконец-то сезон был окончен: Анна Павлова и Михаил Мордкин могли разойтись навсегда.
Расставались они более чем холодно. Однако в последнюю минуту, прощально пожимая руки, вдруг застыли, глядя друг на друга. На счастье, ни Дандре, ни суровой маман в ту минуту рядом не оказалось.
— Михаил, Миша… — сказала вдруг Павлова, и Мордкин даже вздрогнул: она всегда его называла только по имени-отчеству. — Помните ли вы Москву? Вспоминаете ли, как мы с вами там… танцевали?
Он мгновенно понял, о чем она. И ответил так искренне, как не отвечал, быть может, никогда и никому:
— Да, вспоминаю. Я всегда жалел… всегда удивлялся…
Он запнулся под ее взглядом. Она усмехнулась:
— Да, я понимаю… Я не хотела вам рассказывать — не сказала бы и сейчас, да что-то говорит мне, что расстаемся мы навсегда. Помните ли вы черную карету?
Мордкина словно ударило. Вот те на! Она знала? Неужели слухи о таинственной незнакомке заставили ее приревновать и отказаться от зарождавшейся любви?
Он что-то пробормотал.
— Однажды, когда я вышла после спектакля, ко мне подъехала черная карета, — рассказывала Анна. — Меня втащили внутрь… Я никого не видела, слышала только голос. Обворожительный женский голос объяснил мне, что со мной сделают, если я не отстану от вас, Михаил. Я начала бессвязно объяснять, что у меня и в мыслях ничего такого не было… Хотя в мыслях у меня в ту пору многое было, чего греха таить! — усмехнулась Павлова с печальным озорством. — Меня не слушали. Меня вышвырнули из кареты. По счастью, мы проезжали через какой-то парк, я упала на мягкую землю газона. «Угомонись! — снова услышала я голос. — Угомонись, не то в другой раз ты будешь лежать на мостовой с переломанными ногами». И карета унеслась прочь.
