— Из столицы нашей краснознаменной области? — спросил Тютчев.
— Да! — ответила девушка, глядя как-то слишком прямо в глаза собеседнику. Она словно подчеркивала открытой прямизной взгляда правдивость своих слов. А чего тут было врать-то?
— До райского центра на автобусе? — проницательно спросил Тютчев.
— Да! — столь же искренне подтвердила девушка.
— А сюда — на попутной?
— Да! — Девушка засмеялась, как бы признавая смехом, что от Тютчева ничего не скроешь.
— А чего вам в церкви делать? — с запоздалым удивлением спросил Тютчев. — Молиться, что ли?
Девушка всласть высмеялась, а потом объяснила, что, во-первых, она неверующая, во-вторых, в городе и своих церквей хватает, кто же поедет за сто верст киселя хлебать?
— Так для чего же вам в церковь нужно?
— Гостей на свадьбу пригласить.
— На какую свадьбу?
— Подруга замуж выходит. — Девушка ничуть не досадовала на приставучесть Тютчева.
— За кого?
— За священнослужителя Никольской церкви.
— Вот те раз! Кого же вы приглашать-то будете? Попа, что ли?
— Попа, — подтвердила девушка и опять засмеялась своим легким, чистым, но, как сейчас показалось Чугуеву, «несмешным» смехом, — матушку, старостиху, ну и кого-нибудь из десятки.
— Та-ак! — уже не кавалерским, а весьма сумрачным голосом произнес Тютчев. — А с чего это ваша подруга за попа пошла?
— Он еще не поп, а дьякон. Как поженятся, так он и рукоположен будет…
— Экие вы слова знаете!.. А по-моему, что дьякон, что поп — один леший.
— Нет, попу жениться нельзя… А они еще в школе дружили. Потом он в педагогическом учился, а она в медицинском, но все равно дружили.
— Как же он из педагогического в попы-то угодил?
— Он с третьего курса ушел и духовную семинарию окончил.
— Троицко-Сергиевскую? Вспомнил! Он Никольского благочинного сын. Отец-то помер недавно, теперь ему приход отдадут. Богатейшая церковь!
— Наверное! — засмеялась девушка. — Я не знаю.
— Ну, а вы за попа не собираетесь?
— Ха, ха, ха!
Этот смех начал раздражать Чугуева, в нем не то чтобы проглядывала фальшь, но какая-то заданность, манера, а не истинная веселость.
— Я комсомолка. Погибший отец был членом партии, мать тоже неверующая. — И это звучало неискренне, будто приготовленное впрок. Да и все ее быстрые, точные, без запинки ответы казались приготовленными заранее. Не в первый раз учиняли ей подобный допрос, и она была начеку.
— А странная будет жизнь у вашей подруги! — сказал Тютчев.
Девушка пожала плечами.
— Почему?.. Если люди любят друг друга…
— Ну, поставьте себя на ее место. Молодая женщина, вчерашняя комсомолка, врач — и вдруг матушка! И все время долгогривый рядом. И никуда с ним не пойдешь. А с кем компанию водить? С церковной десяткой, что ли?
— Почему? — Девушка слушала рассуждения Тютчева, косо наклонив голову, и в почтительно-заученном движении этом угадывалась привычка к наставлениям. — Многие школьные ребята с ними дружат. У них на свадьбе человек сто будет. А волосы у него не особо длинные, короче, чем у стиляг. Да и не вечно им тут находиться — он языки знает, вообще парень с головой…
— Он на правильном пути, хороша его дорога! — пропел Тютчев. — А у вас не будет неприятностей по комсомольской линии? Все-таки порученьице ваше не очень…
— Ой, будет! — сказала девушка и опять засмеялась, но иначе, открыто и доверчиво.
— Слушай, — переходя на «ты», сказал Тютчев. — Только честно: тебе еще голову не заморочили?
— О чем вы?
Ее непонимание показалось Чугуеву притворным. Девушка была умна, проницательна, искушена душой.
— Ну, сама-то не подзапуталась во всей это церковщине?
— Ну что вы! Я комсомолка, отец был членом партии, и мать никогда бы не позволила…
«Врет!» — решил Чугуев, рассматривая в зеркальце свежее и крепкое лицо девушки.
В церковном дворе, обнесенном старой красивой оградой, на веревке сушилось поповское белье, трикотажные разноцветные подштанники, черная ряса и золотистого цвета культовые тряпицы.
— Вы назад сегодня не поедете? — спросила девушка, вылезая из машины.
Ее зеленые глаза с легким вызовом глядели на Тютчева. Она понимала, что в своих расспросах он руководствовался не только заботой о ее заблудшей комсомольской душе, но некоторое значение имела ее бренная оболочка, называемая по-церковному «перстью земной». И она не прочь была этил воспользоваться.
