Конечно, мне еще будет препогано, особенно ночью, но я справлюсь, честное слово, справлюсь. Очень важно — хорошо уйти. Важно не только для самого себя, а для остающихся. Уход каждого должен облегчать участь остающимся, помогать им жить и не бояться смерти… Не все еще ясно: надо ли дать знать окружающим, что я осведомлен о своей болезни, или делать вид, будто ничего не случилось? Или же есть третья линия поведения, пока еще не совсем ясная, создающая некую равнодействующую между показным мужеством осведомленности и жалкой, глуповатой беспечностью неведения? Черт возьми, умирание тоже работа, и мы очень плохо подготовлены к ней. Нет никаких серьезных рекомендаций, все приходится создавать самому. Но ничего, первый шаг сделан…» Он достал носовой платок, вытер лицо и шею, подобрал широконосого. Движения его были твердыми и четкими. Если б еще не думать о себе…
Его появление в классной комнате вызвало не то чтобы замешательство, а словно бы легкий сбой, который он, наверное, не заметил бы, если б не подслушанные слова. И ведь не скажешь даже, в чем проявился этот сбой, в том ли, что Михаил Афанасьевич отвел глаза, что Обросов помедлил, прежде чем приветствовать вошедшего в духе обычного охотничьего горлопанства, что Тютчев слишком старательно выковыривал стреляный капсюль из патрона, а Пыжиков забыл улыбнуться, и Чугуев понял, что застал их почти врасплох. Значит, все его переживания и размышления уместились в считанные секунды.
— Николай Иванович, — быть может, серьезнее, чем следовало, обратился он к редактору, — ты все же не затягивай с материалами.
— Да разве к спеху? — очень естественно отозвался Тютчев. — Ты ведь приедешь на северную?
— Кто знает! — сказал Чугуев. — Жизнь коротка, и незачем откладывать. Может, когда северная пойдет, меня уж на свете не будет… или тебя не будет, — добавил он, давая возможность считать сказанное шуткой.
