Если же вагонов не было, то просто перетаскивали брёвна с места на место, или снимали кору с баланов особыми ножами, похожими на сечки с двумя ручками.
Тут уж сидеть нам не давали, и бригадиры покрикивали, если кто останавливался. А солнце жгло немилосердно, никакой тени не было, деревья были далеко и только дразнили нас своей листвой.
На погрузку и перетаскивание брёвен тоже были какие-то нормы, которые мы всё равно выполнить не могли, хотя и копошились весь день понемножку. Да и где же их выполнить, когда от голода и собственное тело таскали еле-еле!
Вся эта система была устроена для того, чтобы нормальный человек — не уркаган — не смог выжить. Ведь даже сильный и крепкий поначалу не мог выполнить норму, так как норма рассчитывалась на всю бригаду в 40 человек! Поэтому все мы фактически были обречены…
И всё же здесь, на лесобирже, мы что-то делали как могли, и стали получать по 300 граммов, а мужчины иногда выгоняли план и получали по 400. Но разве этого было достаточно, чтобы восстановить хоть какие-то силы?
Мы все почернели и сморщились. Андрей стал похож на араба в чалме из полотенца, чтобы хоть чем-нибудь защититься от солнца, и черные жгучие глаза его горели неестественным блеском, а зубы и белки сверкали, как у негра.
Иногда нам удавалось и на биржу выскользнуть вместе. Помогали нам в этом все наши друзья и знакомые.
Из женщин на работу всё ещё выходили только я, да двое привезённых позже меня, тоже из Медвежки. Больше «самостоятельных» не было. За остальных работали их лагерные «хахали» — конторские «придурки», повара, кладовщики и прочая лагерная «аристократия».
Была у урок даже своя «королева», из-за которой в бараках шла поножовщина, а уркаган, которому она досталась, организовал «из своих» бригаду возчиков, которая где-то как-то работала, как говорили, и за это получил негласное право жить со своей «марухой» в отдельной кабинке, которую собственноручно и соорудил в бараке. Этот уркаган был вторым страшным и всесильным человеком в лагере, после Кости-бандита — начальника изолятора.
…Когда мы, три женщины, своей компанией перетаскивали баланы из одной кладки в другую, Андрей и другие знакомые всегда старались нам помочь, чтобы мы вытянули на паёк хотя бы в триста грамм. И когда мы все валились на землю от усталости, волей-неволей нам давали маленький перерыв.
Андрей яростно кусал пустой мундштук — табака давным-давно уже не было и в помине — и бормотал сквозь зубы:
— Будь оно всё проклято!.. Если бы я только мог!.. Господи, если бы только мог избавить тебя от этого! Ну, пусть бы я был здесь… Не могу, не могу видеть тебя здесь… Сволочи!.. Сволочи!..
Несмотря на малюсенькое прибавление к весу нашей мизерной пайки, мы явно, ускоренными темпами приближались к состоянию доходяг…
Но и тут милосердная Природа снова сжалилась над нами…
…В то необычайное лето, сухое и знойное — ни одного дождя за всё лето! — то здесь, то там в тайге начали вспыхивать пожары. Серые облака дыма клубились над лесами, а к вечеру красное зарево затягивало весь горизонт. Запах гари чувствовался и в лагпункте.
И тут нас послали… «тушить лесные пожары»!
Наивно было думать, что несколько бригад хотя бы даже и по 40 человек, вооруженные всего несколькими лопатами и двумя-тремя топорами могут затушить лесной пожар!..
Но… начальству, очевидно, виднее. Пришёл приказ, и бригады по 40 человек, с двумя конвоирами и собакой, стали отправлять в разные стороны, туда, откуда несло гарью и откуда поднималось дымное марево.
Нам с Андреем повезло — мы попали в одну бригаду.
Стояли тихие безветренные дни. Огонь не бушевал в чаще, как это обычно описывается в книгах и теперь показывается по телевизору. Огонь горел медленно, лениво перебрасываясь с куста на куст, окружал тонкие сосенки, вспыхивал на минуту факелом, и нехотя полз дальше. Можно было подойти почти к самому пожарищу.
Когда мы нашли одно такое пожарище, тем, у кого были лопаты, приказали рыть канаву, а остальным — нарубить или наломать веток и захлопывать огонь у канавы, не давая ему перекинуться на другую сторону. Таким образом мы притушили огонь метрах на двадцати, и нам велели двигаться дальше.
