Глава VI
Бутырская пересылка
Пересыльные камеры Бутырской тюрьмы помещались в бывшей церкви. Каждая камера представляла собой сектор круга, а «центр» — общий «холл», куда выходили двери камер. Таким образом каждая камера представляла собой длинную комнату, расширявшуюся от двери к окнам.
У двери стояла громадная, величиной с двадцативедерную бочку, деревянная параша. На «оправку» выводили только два раза в сутки — утром и вечером, и при населении камеры в двести, примерно, человек, она — параша — увы никогда не бывала пустой…
По стенам с каждой стороны шли широкие, сплошные нары, на которых вплотную друг к другу лежали и сидели люди. Посредине стоял длинный некрашеный стол и вдоль него такие же скамейки. В конце стола к нему было приставлено несколько столов поперек, на которых тоже лежали люди — нар на всех не хватало…
Очевидно камера предназначалась человек на 40–50, но уже в то время она была «перенаселена» до отказа.
Люди «жили» на нарах, под нарами, на столах и просто на полу в проходах. Два узких, но высоких, из маленьких стекол, окна были забраны густой решёткой. Стекла от времени так потемнели, и покрылись таким плотным налётом пыли, что свет едва проходил в камеру.
Электрические лампы горели в камере днём и ночью.
В окнах открывались фрамуги и это было главным «камнем преткновения», причиной грандиозных ссор и истерик, которые вспыхивали то тут, то там, по несколько раз в день.
Несмотря на высокий потолок, кислороду не хватало для двухсот легких. Люди в дальнем краю, возле параши, задыхались от вони и духоты, и требовали открыть фрамугу. Лежащим под окном было холодно, и они фрамугу закрывали. Ведь никаких матрасов и одеял не было — одни только собственные вещи, которые передавали родные — то, что разрешали взять с собою в камеру.
…Когда я переступила порог «пересылки», меня охватил ужас. Мне почудилось, что меня втолкнули в камеру для умалишённых Стоял невообразимый гвалт, казалось все двести человек вопят разом…
В одном месте на нарах, в бледно-голубой шелковой рубашке, с газовым шарфом в руках, танцевала стройная девушка, поднимавшаяся на пальчиках, как настоящая балерина. Потом я узнала, что она действительно настоящая балерина, приехавшая из Харбина и схваченная по «делу К. В. Ж. Д», — Лёля Дэле.
В другом углу группа женщин, сидевших по-турецки на нарах, покачиваясь тянула заунывную песню. Кто-то вычёсывал частым гребнем длинные волосы, расстелив полотенце на коленях...
У окна происходила свалка. Кто-то карабкался на решётки, с намерением открыть фрамугу, но другие стаскивали карабкающуюся фигуру за ноги с отчаянной бранью.
Как потом я узнала, в нашей камере не было «урок» — это все были «политические», только из очень разных социальных прослоек. Сочный женский мат, услышанный впервые, неприятно оглушил меня.
Кто-то за кем-то гонялся вокруг столов и злобно выкрикивал: — Погоди, сука! Я тебя достану!..
Конвой не вмешивался ни во что, и даже глазок в двери почти никогда не приоткрывался.
…Еще в «собачник», куда меня запихали по приезде с суда, принесли мои вещи из моей старой камеры.
Меня втолкнули в камеру, и дверь за мной со скрежетом захлопнулась.
Теперь я стояла у двери, обхватив свой узел двумя руками, не зная куда приткнуться.
Большинство не проявляло интереса к «новенькой», но несколько человек всё же окружило меня:
— По «особому»?
— Три?.. Пятёрка?..
— По какой статье? — посыпались вопросы. Когда же я ответила, что меня судил Военный трибунал, интерес ко мне сразу возрос.
— Тише вы, девчонки! — крикнула какая-то женщина пробиваясь ко мне, — дайте с человеком поговорить!
Но «девчонки» не унимались и камера шумела как потревоженный улей.
