И так, за полчаса, мы спускали всё, что нам приносила «непогрешимая теория»!..
…Следующая встреча с Юркой, лет через шесть после описанного выше, ознаменовалась новой «одой» на десятилетие моей супружеской жизни:
«…Все испытавши понемногу —
Любовь, надежду и нужду,
Они уж доживают, слава Богу,
Свою десятую весну!..»
Мы жили уже в Москве, в маленьком домике на Скаковой, где под бабушкиным крылом подрастали двое наших мальчишек.
Я, разочаровавшись в газетной работе, (хотя впоследствии и убедилась, что если бы из меня и вышел какой-нибудь толк, то именно, как из очеркистки) занялась детской литературой. А Юрка «построив» стекольной завод в Вологодской области и автогигант в Горьком, заработал трудовой стаж и приехал продолжать своё неоконченное образование. Он, наконец, поступил в ВУЗ и учился на первом курсе МИИТ(а).
Жил он у своей тетушки по отцовской линии, старой бессемейной актрисы. Тётушка испокон века жила в Большом Афанасьевском на Арбате. Жила со своей подругой, тоже бывшей актрисой, тоже одинокой, но еще более старой и дряхлой. Эта подруга — Анна Ильинична, последние годы уже не вставала с кровати и за ней преданно и трогательно ухаживала Юрина тетушка. У обеих старушек был ясный ум, острые язычки и прекрасная память. Их рассказы, приправленные перцем юмора, о более чем полувековой театральной жизни были неподражаемы.
Жили они в малюсенькой двухкомнатной квартирке в мезонинчике под крышей, и в маленькой каморочке жил у них Юрка. Жили они в большом согласии и дружбе. Юрка нежно любил обеих старушек, старался им помочь, чем мог — притащить дров, сбегать в магазин, вынести мусор. Жили они не только дружно, но и весело, много хохотали, потому что тетушка в остроумии не уступала Юрке, да и прикованная к кровати Анна Ильинична тоже умела побалагурить.
И вот про эту самую Анну Ильиничну, которая «заедает век» Марии Петровны (так звали Юрину тетушку), а ему, Юрке, не освобождает вожделенную жилплощадь, он в шутку и выразился: «Ну что стоит старушенцию придушить?»
Но ведь надо же знать Юру, чтобы хоть на один миг серьезно заподозрить его в намерении «убить старушку»!
На его сентенции можно было рассмеяться — для чего они и произносились или сказать, как моя мама: — «Уж будет чепуху-то молоть, вот язык без костей!»
К счастью, о том, как мы собирались «придушить» Анну Ильиничну, в протокол допроса занесено не было, и к этому вопросу больше не возвращались.
Но ведь подумать только! И это — знали! И уж, наверное, это было учтено как наша характеристика, как прямое указание на то, что мы — «потенциальные преступники».
Юре приходилось много заниматься, чтобы не остаться за бортом, и поэтому слишком часто бывать ему у нас не приходилось, так как учёба отнимала у него почти всё свободное время. Однако, малейшую возможность забежать хоть на часок — он не упускал.
Врывался он к нам с шумом и гамом, подбрасывал до потолка обожавших его ребят, мимоходом заглядывал под крышки кастрюль на кухне, отправляя в рот всё, что можно было туда отправить, одновременно выпуская «1000 слов в минуту», как утверждала моя мама, за полчаса успевал рассказать все институтские новости, живописать невообразимые страдания по поводу последней «вечной» любви, и выложить запас свежих анекдотов, которые держались в его памяти как у самой исправной кибернетической машины.
И в самом деле, в стремительности и изумительной памяти он мог потягаться с такой машиной. Он был страстным любителем шахмат — игроком первой категории, и когда нам однажды в Крыму случилось попасть в затруднительное финансовое положение, он, не долго думая дал в нескольких санаториях сеансы одновременной игры на двадцати восьми, а затем и тридцати досках.
Из них он сделал «ничьи» на 5–6 досках и не сдал ни одной партии.
Ещё больший фурор он произвёл играя с восемью партнёрами — вслепую, сидя спиной к партнёрам и держа все восемь партий «в уме»!.
И здесь он тоже не получил ни одного мата.
Мы с ним долго и всесторонне обсуждали вопрос: Можно ли быть профессионалом — шахматистом и только? Шахматы были его любимым занятием, «призванием», как он утверждал. Но все же ему казалось, что посвятить жизнь игре (Ну что такое шахматы? Игра?.. Спорт?..), или даже спорту — ниже человеческого достоинства, особенно Мужского. В то время ещё многое виделось в идеалистическом свете нового времени и… молодости.
