Не помню, чтобы кто-нибудь меня догнал или попался навстречу за всё время пути. А может быть, и забылось. Запомнилось только это чарующее одиночество, тишина, запахи. И ещё — поразившее меня количество грибов. Такого я не видела никогда раньше и никогда потом. Местами, там где под высокими соснами не было никакого подлеска, лишь одна хвоя — плотная и скользкая как паркет, — вокруг каждой такой сосны стоял хоровод из огромных коричневых шляпок — боровиков. У некоторых от старости шляпки склонились на бок, у других даже вовсе свалились. Но вокруг старых грибов тоже хороводом пробивались из под плотной хвои маленькие крепенькие крутолобые молодые грибочки. Так и расталкивали своими светло-коричневыми головками хвойные иголки, часто приподнимая их на себе.
Грибы были видны прямо с дороги, и я не могла удержаться и начала собирать их. Сначала собирала в рюкзак, которым снабдил меня по освобождении один из моих друзей по лагерям Миша Красный, вышедший из заключения немного раньше и оставшийся работать в Соликамской пересылке вольнонаёмным инженером. Когда рюкзак наполнился, я сняла свою марлевую косынку, а потом уж не могла остановиться, и превратив в мешок свою единственную запасную чистую рубашку, наполнила грибами и её. Не помню, донесла ли я хоть что-нибудь из моих трофеев до Тимшера.
К вечеру вдруг небо нахмурилось, по дрогнувшему лесу прошелестел ветер, и откуда ни возьмись, полил ливень, промочивший меня насквозь. Впрочем, вскоре снова выглянуло солнце и ещё успело до вечера немного обсушить меня. А лесные запахи после дождя стали ещё чудеснее и острее, и дождевые капли на иглах сосен сверкали, как маленькие бриллианты…
Я, вынув шпильки, отжала свои мокрые, тогда ещё длинные, волосы и пошла дальше вдоль постепенно темнеющего леса к уже, должно быть, не такому далёкому посёлку Тимшеру.
Река Тимшер — это приток Камы в верхнем течении, расположенный среди уральской тайги. Там, где Тимшер рождается — в предгорьях Уральского хребта, — вероятно, это бурная стремительная речушка. Там, где я его знала — недалеко от впадения в Каму — это была уже спокойная, медленная и довольно широкая река. Достаточно глубокая, чтобы по ней могли плавать «завозни» — большие лодки, вроде маленьких барж, груженные провизией и людьми, приводимые в движение шестами, вёслами и верёвками с якорями. А однажды я видела, как в такой «завозне» везли даже трёх коров. Вверх по течению эти завозни, собранные в караваны, затаскивались маленькими катерками — буксировщиками; вниз же — либо сплавлялись по течению, либо ждали очередного каравана.
Пароходы по Тимшеру не ходили — да и ни к чему они были бы здесь. На многие и многие километры Тимшер протекал среди бескрайней непроходимой тайги, никем не населенной. Единственным населением были зэ-ка — заключенные лагерных лесоповальных «пунктов» и стерегшая их охрана (по-существу, вовсе ненужная, так как бежать в тайгу было бы совершенно бессмысленно). Вот по этим-то таёжным «лагпунктам» и развозили на этих завознях продукты и редких пассажиров — новые партии «зе-ка», либо охранников с их семьями. Обратно завозни шли груженные древесиной с таёжных лагпунктов, которая затем на Каме перегружалась в настоящие баржи или суда — лесовозы.
Как оказалось, мой посёлок называвшийся по имени реки, был не посёлок, а тоже «лагерный пункт», хотя именовался он не «лагпунктом», а «Кустовой больницей для Трудармейцев». Больные в этой больнице не были заключенными.
Со временем я узнала что эти «трудармейцы», в основном, были немцы Поволжья, мобилизованные не на войну, поскольку ведь «немцы», (хотя их деды и прадеды родились в России), а на «трудовой фронт» для нужд войны. Эти «немцы», сорванные со своих добротных (не в пример другим колхозам) приволжских хозяйств были отправлены на лесоповал — в Уральскую тайгу, и вряд ли можно равнять пользу от заготовленной ими в тайге древесины с той реальной пользой, которую могли бы принести стране их хорошо налаженные колхозные хозяйства. Да что уж там говорить вообще о какой-то пользе!
Трудармейцы на лесоповале медленно, но верно погибали, превращаясь в доходяг, не способных держать топор в руках. Дикие условия жизни в насквозь промерзающих зимой бараках, негодная одежда, Бог знает, каких «сроков», еще более негодные инструменты — делали невозможным выработать «рабочую» норму на лесоповале, такую же, как и у «настоящих» зэ-ка. Это приводило к голодному пайку в 200 граммов хлеба, неминуемой дистрофии и пеллагре. В Тимшерской больнице из десяти обширных больничных бараков только один был бараком для «настоящих» больных с такими болезнями как плеврит, почки, печень, травмы и т. д. — и один для больных туберкулёзом. Все остальные — были последним прибежищем для дистрофиков и никто оттуда назад в тайгу, или еще куда-нибудь, не выходил. Впрочем, и у больных туберкулёзом выход был всё тот же и только единственный.
