Проходит день, два, а книг все нет. И я опять прихожу в отчаяние, опять ни о чем не могу думать, только жду и жду — когда же?! Выкуриваю, теперь уже с наслаждением, все свои одиннадцать папирос до обеда, хотя каждый день даю себе слово растянуть до вечера. Я чувствую, что больше не могу, просто не могу. Остается лечь и умереть.
Но вот, в один прекрасный день скрежещет мой проклятый замок, дверь открывается и входит человек, нагруженный книгами. Он несет их осторожно, на вытянутых руках, придерживая стопку подбородком. Нет, не стопку — целую башню книг!
Первый раз за все время я заревела. Заплакала от счастья. Я готова была перецеловать каждый корешок, каждую страницу!
Дрожащими руками я перебирала их, узнавала, как старых, добрых, испытанных друзей. Я буду читать, перечитывать свое любимое, и остановившееся время, и звенящая тишина — все уйдет. А в следующий раз я попробую выписать еще и журналы — «Новый мир», «Иностранную литературу».
Кстати, интересно, когда будет этот «следующий раз»? И будет ли вообще?
При том неограниченном времени, которое у меня имелось для чтения — даже такая стопа книг не была слишком велика.
Как оказалось, книги меняли, приблизительно каждые дней десять. Их забирали, и следующие приносили через два дня. И это были тяжелые, несчастные два дня. Тянулись они просто бесконечно!
Какая прекрасная была у них библиотека!
Теперь, когда я знаю, что творилось на Лубянке в 37-м, когда людям было вовсе не до каких книг, когда они могли молить лишь об одном — чтобы их оставили в покое, когда с ужасом ждали момента, когда их вызовут на допрос — теперь мне детски-наивными, пустыми кажутся мои страхи, мое неистовое нетерпение. Но тогда все испытываемое мной казалось едва возможным пределом страданий.
Правда, долго пользоваться Лубянской библиотекой мне не пришлось — вскоре после начала допросов в моем деле произошел совершенно неожиданный и окончательно фантастический поворот, после чего следствие мое пошло быстрым и бодрым темпом и окончилось меньше чем через два месяца...
Ночью открылась дверь, и меня спросили, кто здесь на «ф»?
— Инициалы?
— Фёдорова Евгения Николаевна.
— Собирайтесь на допрос!
Наконец-то! Сердце шарахается о ребра. Я спешу одеться, мои лыжные штаны сползают — из них выдернули резинку еще когда меня обыскивали «до нитки» перед тем, как отвести в камеру. Когда я спросила обыскивавшую меня женщину: — Как же я буду без резинки? — Она ответила односложно: — «Не положено».
Мы идем по бесконечному пустому коридору. Мой страж позади, я — впереди, руки назад. Заворачиваем, и снова бесконечный коридор. Все двери закрыты, везде тишина и безмолвие.
Но вот конвоир говорит негромко: «Приставить ногу». Я останавливаюсь у двери, он стучит.
— Войдите!
Он пропускает меня вперед. Кивком головы следователь отпускает конвоира. Впрочем, это не следователь, а следовательница.
Женщина примерно моих лет, может быть даже немного моложе. Очень хорошенькая. Короткие волосы уложены в изящную прическу. Правильные черты лица. Нежная ухоженная кожа. Выразительные темные глаза. Губы ярко накрашены, но это ей идет.
Правда, сейчас ее портит выражение какой-то брезгливости, какого-то досадного раздражения. Она чуть морщит свой хорошенький носик и с неприязнью роняет:
— Садитесь, Фёдорова.
Я сажусь на стул против нее. Нас разделяет стол. Она берет бумагу — протокол допроса — и начинает заполнять: фамилия, имя, отчество, год рождения, место рождения…
Наконец, все графы заполнены, и она довольно долго с нескрываемой неприязнью и брезгливостью смотрит на меня с таким выражением, словно ей предстоит копаться в грязном белье. Но работа есть работа, и она приступает:
— Вы знаете, за что вы арестованы, Фёдорова?
— Нет, не знаю, я уверена, что это чистое недоразумение, и я прошу, товарищ следователь, разобраться как можно скорее, у меня мать, дети, и на работе никого… — не очень связно, волнуясь и спеша, объясняю я.
— Я вам не товарищ! — резко прерывает меня следовательница. — Это у вас там, в подвале, товарищи! А я вам не товарищ!
Я обалдеваю. В каком подвале? Я же не сижу в «подвале» — моя камера высоко. И какие «товарищи», когда я сижу в одиночке — или она не знает?!
