Театр любил он страстно, самозабвенно, с самого детства. Любовь эта спасла ему жизнь, верней — продлила на несколько лет…
Не знаю, играл ли он по системе Станиславского, или по какой-нибудь ещё, или вообще был артист «от Бога» — но лучшего Шмагу («Без вины…»), искреннейшего Бублика («Платон Кречет»), — я не видела никогда, хотя видела эти спектакли в ведущих театрах Москвы и Ленинграда. И даже старый актёр в «Славе», несмотря на ходульность и выспренность Гусевского стиха — жил и чувствовал на сцене, вызывая понимание и сопереживание зрительного зала.
Фёдор Васильевич был артистом профессиональным. 1931-й год застал его в Киеве, где он организовал театр Красной Армии. Сам он был ведущим актёром на характерных ролях и главным режиссёром. Театр рос, и быстро выдвигался в первые ряды советских театров того времени.
Думаю, что мало кто помнит «Киевское дело военных» 1931-го года. Я лично ничего об этом деле не знала, хотя к тому времени и начала уже работать в газете. Очевидно, оно не очень-то освещалось в прессе.
Но ещё более удивительно было то, что и сам, арестованный именно по этому делу, Фёдор Васильевич — ничего не знал об этом деле и о своих «однодельцах»! «Загремел» только потому, что был руководителем «военного» театра.
На допросах его особенно не мучили, ничего от него не добивались, а быстренько припаяли десятку и отправили на Соловки, где он и просидел семь лет, прежде чем появился у нас на Швейпроме.
Фёдор Васильевич, с детства влюбленный в театр, всегда и всецело был поглощён им. Вне театра была только нежно любимая жена и маленький сынишка, — конечно же будущий актёр! И, казалось, что это — навсегда…
Фёдор Васильевич не заметил, как понемногу стала отдаляться от него семья, как постепенно угас у его жены интерес к его работе, к театру. Он всегда был уверен, что жена разделяет его упоение театром — живет его жизнью…
На Соловках он получил от неё единственное письмо, извещавшее… о смерти сынишки: «…Ни тебе, ни мне не дано воспитать Бориса»…
Мальчик умер от скарлатины. В конце письма были странные и непонятные слова о том, что сейчас такое время, когда «…никому ни до кого»… и просьба не писать ей.
Это было давно, когда Фёдора Васильевича только что привезли на Соловки. Дело военной контрреволюционной организации в Киеве прокатилось в 1932 году, когда люди ещё не знали, не ведали, что скрывает за своими стенами Лубянка, что готовят им грядущие годы… Впрочем, не больше знали об этом и киевляне — и даже сами «герои своего дела»…
Фёдор Васильевич не только не знал ни одного своего «сообщника», но и вообще не понимал — в чем его Краснощёкова, обвиняют?
И был он не чета даже мне — в 35-м году не понимавшей — в чём меня обвиняют, но как-никак имевшей «дворянское» происхождение, какие-то «связи» с «бывшей аристократией»; какие-то «мысли», идущие, как оказалось, вразрез с генеральной линией партии, и злостное непреклонение перед «великим кормчим»…
А он-то! — Сын плотника с Охты, с превеликим трудом вытянувший реальное (платить было нечем), а дальше помог дар Божий в виде актёрских способностей. Всегда искренне и дружелюбно настроенный к людям — всем людям, и сам всегда себя ощущавший простым, открытым человеком.
Человек душевный, любимый всеми, с кем он когда-либо соприкасался — будь то солдат, дворник, актёр, или даже лагерный уркаган — во всех он умел обнаружить что-то хорошее — так за что же его-то?..
«Дело организации» как обухом стукнуло по голове, ошеломило, ошарашило — но и тут он не брался судить: «Ведь я ничего не знаю… Политикой никогда не занимался… А вдруг?.. Может быть, что-нибудь и было?.. Лес рубят — щепки летят… Может, они больше знают?.».
И не столько за себя, сколько за гибель театра переживал. Что же дальше будет?..
Но письмо о смерти Бориски с загадочной припиской — «…никому ни до кого…» — было последней каплей. Друзья едва успели вытащить его из петли, устроенной из собственного кожаного пояска…
Однако время идет неумолимо. Идет безостановочно. Убивает, или излечивает…
На Соловках была одна работа: — сбор водорослей. Бродили по колена в воде и граблями вылавливали анфельции, прибитые волной к берегу. Потом их сушили и отправляли в Архангельск на дальнейшую заводскую переработку. Это уже ГУЛАГа не касалось.
