Голутвин вел Метельникова, делал это продуманно, если не сказать — виртуозно. Он выделял из своего окружения несколько человек. Метельников мог быть пятым, десятым, двенадцатым, Голутвин мог даже забыть о Метельникове, и тогда обязательно находился кто-то, кто напоминал о нем. Напоминающий, конечно же, работал с Голутвиным не первый день, он тоже из поднаторевших. Он не говорил о Метельникове в лоб: дескать, забыли Метельникова. Упаси бог. Списки просматривались, доводились; выяснялось, что такое-то направление упущено, ссылались непременно на исходящий сверху документ, где подчеркивается возрастающее значение именно упущенного направления. При этом говорилась фраза, которая всегда обречена на успех: «Нас не поймут». Тогда и всплывала фамилия Метельникова. Говорилось примерно так: «Может быть, Метельников? Как-никак ведущее объединение. Интересно и продуктивно работают с новой техникой». Не «предлагаю Метельникова» или «рекомендую Метельникова», а так вот, с сомнениями, в состоянии внутреннего борения: «Может быть, Метельников?» Голутвин морщится, крутит головой. Это тоже не просто так. Это как подтверждение. «Я разделяю ваши сомнения. И если вы уверены в Метельникове, то должны меня убедить. Вы же видите, я не говорю «нет». Инициатива должна исходить от вас. Убеждайте». И напоминающий, он знает правила игры, начинает раздумчиво, по кирпичику подводить под Метельникова пьедестал.
Голутвин вел Метельникова. Сам по натуре человек напористый и резковатый, он понимал, что в его команде, так старательно подстраивающейся под него самого, не хватает людей гибких, деловых. Не людей дела — тут Голутвину не в чем было себя упрекнуть: людей убежденных, устремленных выполнить порученное дело во что бы то ни стало, сделать невозможное и этой невозможностью удивить, таких людей в его команде было достаточно. Они слыли хорошими специалистами. Они все были людьми с биографией. Они знали дело до тонкостей в параметрах привычного, устоявшегося. Им были свойственны размах, масштабность. Но они не умели быть коммерческими людьми. Они представления не имели, что это такое — деловая выгода. Они умели рассуждать о важности, о государственной значимости, о престижности, о традициях ударного строительства. Они любили говорить: «Возможное под силу всякому, невозможное — единицам». Они так и не научились спрашивать себя: сколько с т о́ и т невозможное? Они бредили идеями досрочных пусков. Им нравились эпитеты «крупнейший, единственный, мощнейший». В мировом масштабе, во всесоюзном, европейском — они жили во власти превосходных степеней, упивались ими. Они были преданы делу, они были людьми дела. Но им не хватало, и это было парадоксом, делового диапазона. Как часто они говорили с непререкаемой убежденностью, как им казалось, вдохновляющие слова: «Понятие нереальности ложно. Наше предназначение — делать невозможное». Со временем Голутвина стали пугать эти слова: «невозможное», «самое-самое». Однажды, пересилив себя, он сказал: «Мы все обременены консервативным реализмом. В этом наша беда. Кто-то думает: призывать к воплощению невозможного и есть широта воззрений. Роковое заблуждение — вот как это называется. Совершив невозможное, мы уменьшаем плацдарм возможного и необходимого. Все за счет чего-то. Мы думаем, что в этом есть наше предназначение в жизни. Я полагаю, что люди, думающие так, ошибаются. Реально мыслящий человек — это человек, мыслящий завтрашним днем. Это и есть современное толкование реальности. Надо научиться ориентироваться в будущем, как в настоящем». Сказанное не было сиюминутной импровизацией. Голутвин понимал: изрекая подобное, он выносит приговор и себе самому. Не кто иной, как он сам, Голутвин, в свое время побуждал окружение к тому образу мыслей и действий, которые сегодня во всеуслышание осуждал.
Метельников был другим. Вообще Голутвин все чаще замечал, что многие из его коллег, людей близких ему, с каким-то затаенным страхом наблюдают за Метельниковым: как он выступает, как отстаивает свою точку зрения. Метельников производил впечатление очень сговорчивого человека, и это качество вызывало неожиданную реакцию: его сговорчивости не верили, ее боялись.
