"Мои родственники, — признается Авенариус, — первые годы придавали значение только моей государственной службе, относясь к моим литературным занятиям как к развлечению, баловству. Из постороних лиц всего сочувственнее отнеслись к моей "Современной идиллии" двое: критик "Отечественных записок" Зарин (отец двух современных беллетристов) и мой сослуживец по Министерству внутренних дел, писатель Мордовцев".
В центре "Бродящих сил" оказывается не судьба студентов-натуралистов, как замышлял первоначально автор, но на первый взгляд частная, интимная история двух молодых женщин, сделавших своею библией роман сосланного на каторгу Н. Г. Чернышевского "Что делать?" и увлекшихся фривольными, даже считавшимися в то время безнравственными разглагольствованиями "прогрессистов-нигилистов". Одна из героинь Авенариуса изменяет мужу и уходит к любовнику, рассуждая при этом так: "Он — Кирсанов, ты — Лопухов, я — Вера Павловна, виновата ли я, что ты не умел разнообразить себя…" (Напомним: Лопухов, Кирсанов, Вера Павловна — персонажи из "Что делать?".) А подруга ее и вообще не задумывается об устройстве семьи, удовлетворяясь предосудительной «свободной» любовью. Одна, таким образом, семью разрушила, другая же предпочла совсем обойтись без оной — и все это под воздействием Чернышевского, вернее — его книги.
Антинигилистический ("антиреволюционный" — уточняли позднее марксисты, запрещая эту литературу) "роман в повестях" Авенариуса вызвал резкую отповедь критиков-шестидесятников, был обвинен ими в «клубничестве», назван грубым пасквилем на современную молодежь, повально, по их мнению (или им так хотелось), увлеченную идеями ломки всего и вся в тогдашних устоях общества. "Вышеозначенные повести, — писал А. М. Скабичевский, — замечательны тем, что автор все движение шестидесятых годов, свел на одну сексуальную почву, т. е. предположив, что все оно исчерпывается одною разнузданною эмансипациею чувственности, и вследствие этого повести Авенариуса, и особенно «Поветрие», исполнены такой грубой скабрезности, какая не бывала еще в нашей литературе со времен Баркова. Довольно сказать, что автор сам устыдился грязных порывов своего, очевидно, расстроенного воображения и в отдельном издании своих произведений сократил некоторые слишком уж откровенные подробности". И далее следует резюме сурового историка литературы: "Впоследствии автор обратился на путь детской беллетристики, и на этом поприще деятельность его имела более солидный и почтенный характер".
Самое удивительное в этом беспардонном высказывании то, что критик узрел в повестях Авенариуса, чего в них вовсе и не было: ни "грязных порывов", ни "грубой скабрезности", ни "разнузданной чувственности". Наоборот: деликатно и целомудренно, даже поэтически возвышенно рассказал нам писатель о трогательных сердечных волнениях своих молодых героев, таких интересных и разных. "Да читал ли Скабичевский дилогию?" — хочется возмутиться и спросить вместе с Авенариусом. На впечатлительного новичка в литературе, еще не знакомого с нравами тенденциозной, откровенно клакирующей критики, слов не выбирающей, все это произвело ошеломляюще-удручающее воздействие. Какое-то время Василий Петрович был просто не в состоянии снова взяться за перо. Не помогло тут, не утешило и то, что наряду с ним этот быстро плодящийся нигилизм как разрушительную, взрывоопасную силу взялись всесторонне развенчивать Н. С. Лесков ("Некуда" и "На ножах"), Вс. В. Крестовский (дилогия "Кровавый пуф"), В. П. Клюшников ("Марево"), Б. М. Маркевич ("Марина из Алого лога"), А. Ф. Писемский ("Взбаламученное море") и другие. (В скобках заметим: на большинстве из этих романов и доныне значится клеймо запрета, поставленное еще до 1917 года политическими заботниками.)
После трудных размышлений Авенариус принимает решение никогда больше не писать на темы идеологически тенденциозные. И с этой поры начинается отсчет самой плодотворной части его творческого пути, которая принесла ему и славу, донесшуюся до наших дней, и настоящее читательское признание.
Творческое молчание, надо думать, устроил Авенариус себе сам, чтобы поосновательнее (а это как раз по его характеру педанта) решить, где и в чем он мог бы и дальше с пользой послужить в литературе. Только бы теперь уж больше не дразнить критических «гусей». Хватит! "Я имел неосторожность, — совершенно напрасно каялся он, — чересчур реально (для того времени) изобразить всю пагубность коммунизма в любви, который с таким успехом опоэтизировал Чернышевский…"
