Смешавшись с толпой верующих, плетется с ними и кое-кто из книжников и священнослужителей, движимых отнюдь не стремлением к совершенствованию, а желанием сбить с толку и запутать пророка, прибегая к своим скрупулезным знаниям Писаний и к словоблудию, которым они овладели в повседневном общении с народом. Здесь также шныряют шпионы синедриона[9], доверенные лица Каиафы, которые станут запоминать каждое незадачливое словцо Иоанна, чтобы потом шепнуть на ухо тем, кто их нанял. Иоанн выслушивает тех и других, не моргнув глазом, точно так же, как выслушивает исповедь кающихся и лепет колеблющихся, и всем отвечает громко и внятно.
— Ты, наверное, сам Илия? — говорит какой-то книжник.
— Нет, я не Илия; не войну я пришел развязывать, как Илия; не свершаю я чудес, как Илия; не предсказываю будущее, как Илия. Мое единственное назначение — объявить о скором расцвете Царства Божьего.
— Тогда, значит, ты Христос?
— Нет, я не Христос. Я возглашал и возглашаю на все четыре стороны света, что я только земледелец, который без устали вырывает сорняк, прокладывая путь Господу Богу. Я не Христос, но говорю вам, что Христос — у порога наших долин, и что он гораздо сильнее меня, и что я недостоин развязывать ремни его сандалий. Я крещу водой, но он будет крестить Святым Духом и огнем.
— Почему ты славишь крещение, будто этот обряд никому не известен и ни с чем не сравним? Разве погружение в воду вот уже сколько столетий не входит в обряды богослужения самых разных религий? Разве наши собственные предки, жившие еще до Авраама, не топили своих первенцев в реке, принося их в жертву Богу? Разве не крестились вавилоняне, ассирийцы, персы, египтяне? — спрашивал один священнослужитель.
— Крещение, принятое от меня, совсем иное. Крещение принятое от меня, это покаяние, стремление к очищению, осветлению души, дабы уже незапятнанными, с достоинством встретить Помазанника, который грядет.
— А кроме того, чтобы каяться и креститься, что нам еще надо делать? — спросил один фарисей.
— Тот, у кого два хитона, пусть отдаст один тому, кто его не имеет; а у кого есть пища, пусть поделится ею с голодным; а у кого есть дом, пусть поселит в одной из комнат обездоленного бродягу.
— А нам, сборщикам налогов, что надо делать? — спросил мытарь.
— Не вымогайте денег у народа, не берите ни на тысячную драхмы больше, чем положено.
— А нам, людям с оружием, что делать? — спросил воин.
— Не совершайте насилия ни над кем, не требуйте денег, угрожая силой; довольствуйтесь тем, что получаете.
— А если я припомнил все свои проступки и оплакал их наедине со своей совестью, зачем мне еще выбалтывать их толпе? — спросил, паясничая, какой-то саддукей.
— В судный час не помогут вам, лицедеям, никакие уловки и притворства, ибо тот, кто придет, принесет с собой лопату, дабы отделить зерна от плевел, и он очистит свое гумно и соберет пшеницу в свою житницу, и будет жечь солому на негасимом огне, и всякое бесплодное дерево тоже будет срублено и брошено в костер.
— Будет ли срублено и брошено в этот негаснущий костер древо империи, которая с далеких холмов опекает и защищает нас, а также и мудрые ветви царского рода, властвующие в Галилее и Перее от имени империи? Или, напротив, все это будет храниться, как избранные зерна, в житницах Господа? — спрашивает один из доносчиков.
От негодования Иоанна бросает в жар, но ответить на вызов ему не доводится, ибо как раз в этот самый момент толпа раздается и перед ним встает плотник по имени Иисус[10], который пришел из Назарета. Человек этот сутуловат и потому кажется невысоким, но когда он поднимает глаза, потом и голову к небу, распрямляясь, то неожиданно оказывается такого роста, что все окружающие приходятся ему по плечо. На нем белый хитон, не замаранный ни дорожной грязью, ни поднятой ветром пылью. С веревочного опояска свисает кусок дерева — отличительный знак его профессии. Черные прямые волосы, разделенные пробором, мягко падают на спину и плечи. Темна и борода его, темны, наверное, и глаза, но они светлеют, становясь почти опаловыми, когда он говорит с детьми, и чернеют, становясь почти базальтовыми, когда он слушает речи книжников. На его продолговатом лице с заметными скулами брови сливаются почти в сплошную прямую линию, а четкие грани носа будто выточены самым искусным греческим мастером. Как и лошадник, который всегда распространяет вокруг себя запах сбруи и конского волоса, плотник из Назарета разливает вокруг аромат кедровых брусьев, можжевеловых ягод, древесной смолы, сандаловых досок или всего этого вместе. У него нет грехов, в которых надо признаться, он солгал бы, если бы признался. И когда он сбрасывает одежду, чтобы погрузиться в реку, из складок хитона вырастает крепкий мужской торс, еще более белый, чем ткань, его прикрывавшая.
