И вот на свет Божий появился большой исторический очерк «Двадцать первый», законченный в 1968 году.
Конечно, приключение малозоркальцевских мальчишек в тайге, незабываемый, волнующий бабушкин рассказ, неожиданная встреча с архивными документами – все это суть внешние проявления предначертаний Судьбы, повелевшей мне поведать пусть и очень малую, но неотъемлемую часть той великой, страшной и горькой правды о российском крестьянине-великомученике, на чьей терпимости, покорности и мудрости семь долгих десятилетий продержалось Советское государство. Семь десятилетий изнасилованное, замордованное, бесправное крестьянство кормило, поило, одевало и обороняло Державу. С годами, под ударами диктатуры большевиков крестьянство постепенно теряло и теряло свои первородные добродетели.
История советского крестьянства еще не написана, и я почитал бы себя сторицею вознагражденным Судьбой, когда бы мой труд стал крохотной главой этой истории, пропахшей мужичьим потом, пропитанной мужицкой кровью, политой крестьянскими слезами...
Понятно, мое стремление поскорее обнародовать исторический очерк о крестьянском восстании в Сибири в 1921 году.
Сперва судьба «Двадцать первого» складывалась как нельзя лучше; отдел пропаганды и агитации Тюменского обкома партии включил очерк в план выпуска литературы к столетнему юбилею В. И. Ленина, и я был уверен, что в 1970 году «Двадцать первый» попадет к читателям. Но... Рукопись прочел тогдашний первый секретарь обкома Б. Е. Щербина и вычеркнул из плана мое творение.
Чем же было вызвано категорическое «нет» Щербины? Научной несостоятельностью или низким литературным уровнем очерка? Нет, его концепцией. В советской исторической науке неоспоримо господствовало мнение, что события, развернувшиеся в Западной Сибири в 1921 году, – не крестьянское восстание, а кулацко-эсеровский мятеж; его подготовили, спровоцировали и возглавили эсеры; основное ядро мятежников – кулаки, недобитые белогвардейцы, к которым, как сказано в университетском учебнике Истории СССР, примкнула «некоторая часть среднего крестьянства».
– Зачем ломать эту концепцию? – укоризненно спросил меня Щербина. – Кому это нужно? Во имя чего?
– Во имя правды. А правда нужна всем...
– Не играйте этим словом, – предостерег Щербина. – Единой правды нет. У каждого класса она своя. Нам нужна наша, большевистская...
Вероятно, именно потому, что восстание сибирских крестьян не влезало в прокрустово ложе большевистской правды, о нем нет ни слова ни в Большой, ни в Малой Советской энциклопедии, лишь в некоторых историко-партийных учебниках это событие упоминается вскользь, хотя по масштабам, потерям и значению оно неизмеримо превосходит печально знаменитую антоновщину.
В ту пору в стране был единственный человек, способный вопреки официальному мнению опубликовать мой очерк, – Александр Трифонович Твардовский, главный редактор журнала «Новый мир».
Я встретился с ним во второй половине декабря 1968 года. Слушая мой рассказ о событиях 1921 года, Александр Трифонович волновался все сильней и сильней: непрестанно курил, нервно вышагивал по кабинету, и то перебивал меня вопросом, то вставлял хлесткие, едкие реплики. Трагедия сибирских крестьян зацепила его за живое: он не скрывал своего гнева по поводу тех, кто толкнул мужика «к топору». Под занавес я вручил ему экземпляр рукописи.
С тем мы и расстались. А наутро Александр Трифонович позвонил мне в гостиницу и пригласил в редакцию. Оказалось, он за ночь прочел рукопись в семь авторских листов, да не по-читательски, а по-редакторски прочел. И снова мы долго и увлеченно разговаривали о восстании. На прощание Твардовский сказал:
– Срочно доделывайте. Уберите беллетристику. Больше документов, фактов, цифр, биографий. Доделаете – присылайте мне. Трудно, конечно, будет его напечатать, чем-то придется поступиться, но я напечатаю...
Как бесценную реликвию храню я тот экземпляр рукописи с пометками и поправками Александра Трифоновича. На последней странице он написал:
«В целом – сильно,
Слабизны:
1) «беллетристика»,
2) «пустоутробие» – газетчина, фальшивая эмоциональность: «это он...» и т. д.
