Партия и государство готовили, готовят и впредь будут готовить нашу молодежь не только к созидательному труду, но и к обороне. Наше завещание это наша победа, - резюмировал Введенский. - Мы и наши сверстники спасли Родину, защитили ее свободу и независимость, отстояли родной Ленинград. Эта победа и пусть послужит наследством последующим поколениям.
Все мы согласились с мнением комдива.
11
"Стрела" плавно тронулась с места и стала набирать скорость. Шумная толпа провожающих на перроне медленно поплыла назад. Промелькнули станционные постройки и редкие деревья, высаженные вдоль дороги. Город, ярко освещенный электрическим светом, удалялся все дальше и дальше, таял в ночной мгле.
Я смотрел в окно вагона, снова расставаясь с местом, где прошли моя юность и годы зрелости, где война перевернула всю мою жизнь. И все то, с чем пришлось столкнуться на крутых виражах событий, что пережито здесь, казалось необычайно важным - не будь этого, и я не был бы таким, каков есть...
Вспомнил, как зимой сорок третьего года, уже после прорыва блокады, холодной и темной ночью я уезжал с Московского вокзала, с того самого, от которого только что отошла "Стрела", в Шлиссельбург, в 67-ю армию, она вела тогда бои на Синявинских болотах.
Ленинград в ту ночь был погружен в молчаливую суровую мглу. Вокруг вокзала лежал почерневший жесткий снег. В зале ожидания, где я решил посидеть до отхода воинского эшелона, было неуютно, холодно и темно. Лишь где-то высоко под потолком едва заметно светила одинокая синяя лампочка. И я тут же выскочил на перрон. Но и он был неуютен - лишь поскрипывал снег под ногами бойцов, которые спешили занять места в вагонах. Все это происходило беззвучно, с какой-то таинственностью и строгостью.
В запасе у меня было несколько свободных минут, и я решил постоять на воздухе, чтобы в последний раз, как мне тогда казалось, взглянуть на свой родной город. Но город укрывала высокая станционная стена, покрытая копотью и инеем, а небо было темно-серым. Лишь где-то над южной окраиной чертили по нему лучи прожекторов, отыскивая вражеского разведчика, который выдавал себя глухим урчанием моторов.
И мне очень захотелось, чтобы на моих глазах лучи взяли самолет в клещи. И к моей радости, в ту же минуту это случилось. Немедленно забили наши зенитки, и вокруг разведчика стали возникать, поблескивая огнем, пучки разрывов.
Вражеский самолет заметался: то нырял вниз, то взмывал вверх. Но у прожекторов, видимо, находились опытные люди. Через две-три минуты самолет-разведчик, пораженный метким выстрелом зенитчиков, пошел вниз, таща за собой длинный хвост густого дыма.
Потом меня несколько часов качало в прокуренном вагоне. На рассвете, позевывая и ежась от холода, я вышел на небольшой станции близ первенца ГОЭЛРО - Волховской ГЭС, а точнее - подобия ГЭС, ибо она была похожа на развалины старинного замка - без крыши, с обвалившимися перекрытиями и изуродованными стенами.
Переправа через понтонный мост в устье Невы оказалась разбитой. На берегу стонали на носилках раненые. Санитары стали переносить их в вагоны поезда, с которым я только что прибыл. А где-то впереди ухали орудия, извещая о близости переднего края.
Увиденное той ночью запомнилось на всю жизнь. И вот предстало предо мною теперь. И вновь защемило сердце.
- Нет, - сказал я себе, - такое больше не повторится. Не может повториться.
Вместо послесловия
По сложившейся традиции в июле 1963 года ополченцы Московского района собрались на очередной свой вечер в Доме культуры имени Капранова, чтобы отметить годовщину дивизии. Но на этот раз наша встреча завершилась почему-то рано. Я уже собирался ехать в гостиницу, когда ко мне подошел В. А. Колобашкин и пригласил к себе домой, сказав, что у него есть книга, которую он хотел бы показать мне.
Приглашение Владимира Антоновича я, конечно, принял с радостью. По служебному положению, которое он тогда занимал - начальник управления культуры исполкома Ленсовета, Колобашкин располагал большими возможностями приобретать литературные новинки. Поэтому-то я был уверен, что он покажет мне что-нибудь интересное.
