Эквефи много перенесла в своей жизни. Она родила десятерых детей, и девять из них умерли в детстве, в большинстве случаев не достигнув и трех лет. Она хоронила одного ребенка за другим, и ее горе постепенно перешло в полное отчаяние и какую-то мрачную покорность судьбе. Рождение детей должно приносить женщине высшую славу, а ей оно доставляло только телесные муки, не суля никаких радостей в будущем. Торжественное наречение имени на восьмой базарной неделе превращалось каждый раз в пустой обряд. Все растущее в ней чувство безнадежности нашло выражение в именах, которые она давала своим детям. Одно из них звучало, как страстный вопль: Онвумбико — «Смерть, умоляю тебя». Но смерть не вняла мольбе. Онвумбико умер, не прожив и пятнадцати месяцев. Потом родилась девочка Озоэмена — «Да не случится этого снова». Она умерла на одиннадцатом месяце. За нею умерли еще двое. Тогда Эквефи решила бросить судьбе вызов и назвала следующего младенца Онвума — «Смерть, можешь взять». И смерть взяла.
Когда у Эквефи умер второй ребенок, Оконкво пошел к одному знахарю, который был также прорицателем при Оракуле Афа, и спросил его совета. Знахарь сказал ему, что ребенок Эквефи — огбание, одно из тех нечистых существ, которые после своей смерти опять вселяются в чрево матери, чтобы родиться снова.
— Когда твоя жена опять затяжелеет, пускай не спит в своей хижине, — сказал знахарь, — Пускай уйдет к родным. Только так она сможет избавиться от своего мучителя и нарушить этот зловещий круговорот рождения и смерти.
Эквефи сделала так, как ей велели. Как только она затяжелела, она отправилась к своей старухе матери, в другую деревню. Там-то и родился третий ребенок, и там же на восьмой день был совершен обряд обрезания. В усадьбу Оконкво она вернулась только за три дня до наречения имени. Ребенка назвали Онвумбико.
Когда Онвумбико умер, его похоронили без обычных обрядов. Оконкво побывал у другого знахаря, который славился великими познаниями о детях огбание. Его звали Окагбуе Уянва. Высокий, лысый бородатый, он поражал всем своим видом. У него была светлая кожа и горящие глаза, в которых мелькал красный огонек. Он всегда скрежетал зубами, слушая тех, кто приходил к нему за советом. Знахарь задал Оконкво несколько вопросов об умершем ребенке. Вокруг толпились соседи и родственники, пришедшие на похороны.
— В какой базарный день он родился? — спросил он.
— В день ойе, — отвечал Оконкво.
— А умер сегодня утром?
— Да, — ответил Оконкво. И тут только сообразил, что ребенок умер в тот же самый базарный день, в какой родился. Соседи и родственники тоже отметили это совпадение и говорили между собой о том, что все это, конечно, неспроста.
— Где ты спишь со своей женой, у себя в оби или в ее хижине? — спросил знахарь.
— В ее хижине.
Впредь зови ее к себе в оби.
Потом знахарь приказал не устраивать умершему ребенку обычных похорон. Он достал острую бритву, хранившуюся в мешке из козьей шкуры, и изуродовал мертвое тельце, а затем за ножку поволок его в Нечистый лес. После такого обращения огбание должен был бы хорошенько подумать, стоит ли опять возвращаться, — если, конечно, это не был один из тех упрямцев, которые готовы явиться обратно даже со следами увечий: без пальца или же с темным шрамом на коже, оставленным бритвой знахаря.
К тому времени, как умер Онвумбико, Эквефи совсем ожесточилась. У первой жены ее мужа было уже трое сыновей, здоровых и сильных как на подбор. Когда она родила третьего сына, Оконкво, согласно обычаю, подарил ей козу. Эквефи отнюдь не питала к ней неприязни, но ей было так тяжело на душе из-за своего собственного чи, что она просто не могла радоваться чужим удачам. И потому в день, когда мать Нвойе праздновала с музыкой и угощением рождение своих трех сыновей и все гости веселились, одна только Эквефи была мрачна. Мать Нвойе восприняла это как признак недоброжелательства, столь обычного среди жен. Откуда ей было знать, что горечь, скопившаяся в сердце Эквефи, не изливалась на других, а терзала ее самое; что она гневалась не на чужое счастье, а на своего злого
