В благодарность за это я драил ее и чистил. Я ласкал ее словно влюбленный и запоминал каждую ее грань. Я знал на ощупь ее форму: она научила меня самосовершенствованию.
Она искрилась для меня одного.
Затем все чаще и чаще стали выдаваться вечера, когда мои собратья вместо того, чтобы сражаться друг с другом на пыльной арене, вымещали свою ярость на моем вагончике. Они молотили куликами по его тонким металлическим стенам, кричали и вопили, скребли по ржавчине скрюченными пальцами. Крыша прогибалась под их весом, когда они забирались на нее. Они даже пробовали грызть лист стали, которым я заделал окно.
А меня все равно тянуло к беспредельному сиянию Призмы. Теперь я дерзко отваживался на несколько мгновений стянуть с нее покров, позволяя ей озарить своим сиянием времянку, чтобы уничтожить хотя бы малое количество мерзости, наполнявшей мое жилище. Возможно, я даже надеялся на то, что этот блеск отпугнет моих врагов или даже преобразит их так же, как преображались их отражения в ее гранях. Но ни того ни другого не произошло.
Хотя мне иногда казалось, что не понятно, кто из нас кого охраняет.
Но мне было отпущено немного времени: оно таяло у меня на глазах, расплываясь, словно пятно, перед моими подслеповатыми глазами. Воздух, которым я дышал, начинал отдавать ржавчиной: судя по всему, баллоны у меня за плечами были близки к истощению, и их вскоре следовало заменить. Мои собратья, очевидно, знали это не хуже меня, потому что баллоны заменяли и у меня и у других всегда в строгом соответствии с графиком, — именно поэтому вечерами они совсем перестали тревожить меня. Вместо этого они, словно шакалы, шастали вокруг времянки, так что я слышал только их перешептывание и осторожные шаги.
Поэтому и они, и я напряженно ждали наступления следующей смены, во время которой и должны были заменить баллоны. Тем вечером я нежно поцеловал Призму в каждую из ее граней.
Я предчувствовал этот миг на протяжении уже многих смен.
Я стоял за дверью моей времянки, слегка прижав уродливые ладони к ее холодной поверхности, и прислушивался к подозрительному затишью, наступившему снаружи. Я тщательно укрыл Призму и забаррикадировал подступы к ней тяжелыми предметами, прекрасно понимая, что все это не поможет. Три метра на три — вот и вся моя времянка; на такой площади вряд ли можно что-нибудь спрятать.
Я снял засовы и, выждав минуту, чуть-чуть приоткрыл дверь. Снаружи было довольно светло; резкий свет городских фонарей отражался от низких облаков. Ветер крутил по земле крошечные пылевые смерчи. Я внимательно огляделся вокруг, но повсюду, насколько хватало взгляда, не было и следа новых баллонов.
Я уже чувствовал покалывание в легких, виски ломило от плохого кровоснабжения. Все мои мышцы были вялыми и малоподвижными.
Я приоткрыл дверь пошире, увидел новый баллон, который лежал на утоптанной пыли, и тут же заметил одного из моих противников, который сидел на корточках возле кучи старой арматуры. Баллон лежал прямо посреди их дурацкого ринга. Я даже видел, что во-круг моих новых лёгких валяются отдельные части тел, оторванные в ходе поединков. На земле виднелись следы — они тащили баллоны волоком, чтобы переместить их подальше от моего жилища.
Я не знал наверняка, в состоянии ли я преодолеть такое расстояние.
Я даже не был уверен, стоит ли пытаться сделать это.
Возможно, мне просто предстоит умереть, отражаясь в гранях Призмы. Возможно, я бессмертен, пока отражаюсь в них. Возможно, сам этот мир длится, только пока он отражается в ее гранях.
Затем я заметил какое-то движение, и на площадке появились остальные. Стекла в защитных очках, которые носят сварщики, бросали блики света.
Они готовились к этому моменту ничуть не меньше меня.
Они медленно выползали на открытое пространство — паукообразные, сверкающие металлическим блеском твари. Тщательно следя за моей реакцией. Некоторые из них пытливо вглядывались в темноту за дверью, пытаясь догадаться, что я прячу в своем жилище.
Им не суждено узнать, как совершенна Призма и как она опасна в своем совершенстве.
Я и сам не познал до конца все ее тайны. Наверняка, она отразила бы для меня еще много удивительных вещей, если бы у меня было больше времени. Возможно, мне даже удалось бы придумать, как вытащить ее из времянки, чтобы она смогла отражать больше вещей. Она явно не исчерпала всех своих возможностей. Я закрыл дверь за собой и впервые за много дней оказался на открытом воздухе. Воздух этот, впрочем, был настолько загрязнен, что от контакта с ним чесалась кожа, а легкие коробились. Я откашлялся в литую пластмассовую маску, прикрывавшую мой рот, и почувствовал, что падаю в обморок, по все же удержался на ногах. Осторожно, сопровождаемый взглядами сотен глаз, я сделал первый шаг.
