Чарли потянулся к спинке кровати, там висели его джинсы. Он сказал:
— Оставь старика в покое. Пусть оu kerel[1] отдыхает. Никто тебе не давал права так о нем говорить.
Он просунул ноги в штанины и встал, подтягивая и расправляя джинсы на поясе.
— Ух, — сказал Рональд, — подумаешь.
Чарли покончил с пуговицами на джинсах и затянулся старым потрескавшимся армейским ремнем.
— Никто тебе не давал права говорить об отце в таком тоне, — повторил Чарли.
Он продернул ремень через медную пряжку, попал дырочкой на шип и конец заправил в хомутик. Потом снова сел на кровать и, нагнувшись, стал искать ботинки.
— Липни лучше к своей Сюзи Мейер.
— Опять, да? — грозно сказал Рональд.
— Ладно, приятель, забудем, — усмехнулся Чарли. — Забудем. С тобой пошутить нельзя. — Он всунул ноги в башмаки и притопнул, затем положил ногу на ногу и принялся шнуровать их. — Похоже, дождь решил передохнуть, — сказал он. И посмотрел в окно. По стеклу еще сбегали одинокие капли, но темнота за ним уже растворялась в сером.
— Ну не забавно ли, — сказал Чарли. — А? Мне на работу не надо, а я все равно первым встаю, не то что ты, вечно валандаешься до последней минуты. Держу пари, в проходную прибежишь на полусогнутых.
Рональд сказал:
— Стану я торопиться из-за этой паршивой работенки, будь она проклята совсем.
— Они тебя выставят на улицу, парень.
— Ну и что, меня с ней не венчали, найду другую, только и всего.
Чарли открыл рот, чтобы сказать кое-что насчет венчания и Сюзи Мейер, но передумал и только засмеялся.
— Твое дело, — сказал он.
Младший, Иорни, тоже проснулся и смотрел на них из-под своего стеганого одеяла опухшими от сна глазами.
— Эй вы, — захныкал он. — Чего вы здесь расшумелись, типы.
Рональд огрызнулся:
— Ну, ты, слюнявый…
— Поспи еще, рikкiе, поспи, малыш, — вмешался Чарли. — Еще рано.
Он закурил новую сигарету, коробку положил в карман, поднялся и пошел к двери. Дождь уже успокоился и не хлестал больше, а лишь постукивал по рифленому железу стен.
Чарли был высокого роста. У него были широкие плечи и широкая грудь человека, привыкшего к физическому труду. Мускулы бугрились и переливались под его заношенной фланелевой фуфайкой. Его тень метнулась по стене над кроватью Рональда, как черный призрак, боящийся света. Чарли прошел к двери в своих старых ботинках, с сигаретой, свисающей из уголка широкого, подвижного рта, — дымок вился вверх по скуле, и, чтобы он не попадал в глаз, Чарли прищурился.
Он повернул голову и еще раз пристально оглядел потолок. Распрямленные коробки и листы прессованного картона, которыми он был обшит, покоробились и рябили потеками с прошлой зимы, а там, где ночью открылась новая течь, по картону расползались черные очертания целого материка сырости. Капли воды медленно набухали и нехотя отрывались и падали вниз в подставленную под течь жестянку.
«Это на том краю, где отошел лист цинка, — сказал себе Чарли, рассматривая пятно. — Похоже, что дождь притих, пожалуй, успею починить». Он вынул сигарету изо рта и стряхнул пепел в бидон на полу. Там уже набралось воды пальца на три.
Рональд сказал, все еще сидя на кровати:
— Тьфу, будь оно проклято! В такой дождь человек должен тащиться на работу.
Он принялся одеваться, продрогший и злой на весь мир.
Чарли открыл дверь и вышел в темную кухню. Зажег спичку, отыскал второй фонарь. Он висел на балке под прогнувшимся от сырости картонным потолком. Чарли зажег фонарь, и пламя высветило в кухне побитые с закопченными днищами кастрюли, висящие в ряд над старой железной печкой, лезвие кухонного ножа, подвешенного сбоку к столу на обрывке засаленного шнурка, продетого в отверстие на конце рукоятки, металлическую крышку треснувшей сахарницы на посудной полке.
Пол в кухне прогибался и стонал под тяжестью Чарли. Дождь стучал в дверь, совсем как человек перед тем, как войти. В кухню выходила и другая дверь — из комнаты родителей. Из-за тоненькой, вылинявшей занавески, повешенной в проеме вместо двери, послышался шорох, скрип кровати и глухой звук поправляемой на ноге ударом об пол туфли.
Потом голос матери позвал:
— Чарльз, это ты? Растопи печку, сынок.
