— И что она?
— Пришла в ярость. Поклялась, что никогда не позволит мужу оставить ее, что я, как и все остальные, на его стороне. Встала и схватила пальто.
— И что вы сделали, доктор?
— Мне явно не следовало ничего делать. Я велел ей поехать домой, хорошенько выспаться и позвонить утром. Я понял, что она не может смириться с тем, что капитан Льюис почти наверняка хочет получить развод.
— И она ушла?
— Да. Ее машина была припаркована в дальнем углу стоянки. Иногда она просила разрешения воспользоваться моим личным выходом, чтобы оказаться ближе к машине. В понедельник она ни о чем не попросила. Просто вышла через эту дверь.
— И больше вы с ней не разговаривали?
— Нет.
— Понятно. — Кэти встала и подошла к обшитой панелями стене с репродукциями. Ей хотелось, чтобы доктор Фухито продолжал говорить. Он что-то скрывает. Он нервничает.
— Я сама оказалась здесь в качестве пациентки в понедельник вечером. Попала в легкую аварию, и меня привезли сюда.
— Слава богу, что в легкую.
— Да. — Кэти остановилась перед одной из гравюр. «Маленькая дорога в Ябу Коджи Атагосита». — Красиво, — сказала она. — Это ведь из серии «Сто видов Эдо»?[13]
— Вы хорошо разбираетесь в японском искусстве.
— Не слишком. Муж был знатоком и немного научил меня. У меня есть другие репродукции из серии, но эта очень хороша. Интересная идея — сто видов одного и того же места, не правда ли?
Он насторожился. Кэти стояла спиной к нему и не видела, что его губы сжались в жесткую линию. Она обернулась:
— Доктор, меня привезли сюда в понедельник около десяти вечера. Скажите, существует ли вероятность того, что Венджи Льюис не уехала в восемь часов, что она осталась в больнице, что в десять, когда меня привезли в полубессознательном состоянии, я могла ее видеть?
Доктор Фухито уставился на Кэти, чувствуя, как липкий мокрый страх расползается по телу. Он заставил себя улыбнуться.
— Такой вероятности нет.
Но Кэти заметила, как скрючились и побелели его пальцы, будто он силой удерживал себя в кресле, чтобы не убежать, и какое-то чувство — ярость или страх? — вспыхнуло в его глазах.
В пять часов Гертруда Фитцджеральд переключила звонки на секретаря-телефонистку и заперла стол в приемной. Она нервно набрала номер Эдны. Снова никто не ответил. Все понятно. В последнее время Эдна стала больше пить. Но она такая добрая и веселая. Так искренне всех любит. Гертруда часто обедала вместе с Эдной в больничном кафе. Иногда Эдна говорила: «Давай выйдем и закажем что-нибудь приличное». Это означало, что она хочет пойти в паб рядом с больницей, где сможет выпить «Манхэттен». В такие дни Гертруда всегда пыталась уговорить ее ограничиться одной порцией. Эдна подтрунивала над ней. «Уж позволь себе сегодня парочку, милая», — говорила она.
Гертруда знала, почему Эдне так нужна выпивка. Сама она не пила, но понимала это опустошающее одиночество, когда у тебя нет ничего, кроме работы и четырех стен. Они с Эдной изредка посмеивались над статьями, призывавшими заниматься йогой или теннисом, или вступить в клуб любителей птиц, или записаться на какие-нибудь курсы. Эдна говорила: «С такими толстыми ногами я не сяду в позу „лотоса“, никогда в жизни не смогу коснуться пола, не сгибая колен, у меня аллергия на птиц, и к концу дня я слишком устаю, чтобы думать об истории Древней Греции. Я просто хочу встретить хорошего мужика, который будет оставаться у меня на ночь, и пусть он даже храпит».
Гертруда уже семь лет как овдовела, но у нее, по крайней мере, были дети и внуки — они заботились о ней, звонили, иногда занимали несколько сотен, они нуждались в ней. Ей тоже бывало одиноко, бог свидетель, но совсем не так, как Эдне. Она жила. Ей шестьдесят два года, у нее отличное здоровье и есть на что оглянуться.
Гертруда могла поклясться — доктор Хайли знал, что она лжет, будто Эдна звонила предупредить о своей болезни. Но Эдна призналась как-то, что доктор Хайли предупредил ее насчет выпивки. А ей нужна была работа. Старые родители обходились ей в целое состояние, пока не умерли. Нет, Эдна не жаловалась. Печальная история. Она хотела, чтобы они были живы, скучала по ним.
