.
— А вы видели Екатерину?
— Я командовал почетным конвоем ее величества, когда она совершала поездку в Крым, на юг нашей страны. Мне было тогда двадцать три года, и я имел чин капитана.
— О, как интересно! Вы непременно должны рассказать нам о своем путешествии!
«Рассказать? — подумал Николай Петрович. — Рассказать о том, как сотни глубинных украинских сел насильно сгонялись к берегам Днепра, чтобы французский, английский и австрийский послы могли воочию убедиться в „многолюдстве и процветании“ края; как короткими ночами, когда императрица и ее свита почивали, по дорогам, ведущим к морю, пылили измученные стада и отары; как светлейший князь Потемкин щедрой рукой расшвыривал на ветер семь миллионов рублей, добытых каторжным трудом крепостных крестьян; как, подобно миражам, возникали в степи деревни и хутора, возведенные за какой-то час из переносных размалеванных щитов…»
И Николай Петрович заговорил …о бескрайних степях Украины, о цветущих вишневых садах, о синем крымском небе, похожем на небо Калифорнии. Он описал великолепную, на мягких двойных рессорах, дорожную карету царицы. Карета была так просторна, что в ней свободно могли передвигаться восемь человек, он вспоминал, как выглядела государыня, и какие туалеты она носила, и кто ее сопровождал.
Все это пустословие, пересыпанное шутками и меткими характеристиками, как видно, очень забавляло слушателей. Но самому рассказчику было отнюдь не весело, и Мария Кончита заметила это.
— Не нужно отчаиваться, — шепнула она. — Все будет хорошо, вот увидите.
Николай Петрович незаметно пожал ей руку…
Провожать гостей вышел дон Аргуэлло.
— Какая чудесная у вас семья, — сказал ему на прощанье Резанов.
— Я солдат, ваше превосходительство, — просто отвечал хозяин, — и смог научить своих детей только трем вещам: ездить верхом, стрелять и говорить чистую правду. На этом и кончаются мои заслуги в их воспитании.
Прошла еще неделя, а дело не сдвинулось с мертвой точки: монахи хлеба не присылали. Ежедневно встречаясь с Марией, Николай Петрович узнал от нее, что губернатор с часу на час ждет неблагоприятных вестей и что в Сан-Франциско из Мексики должен прибыть испанский крейсер.
Почет, оказываемый Резанову губернатором, подозрительно возрос: его всюду сопровождал эскадрон драгун. Николай Петрович догадывался, что виной всему слухи о возможной войне. Они смущают даже доброжелателей вроде падре Уриа. А может быть, святые отцы просто выжидают, когда товары достанутся им даром? Резанов решил снова поговорить с губернатором.
— Не стану скрывать от вас, мосье Резанов, — без околичностей сказал дон Аррилага, — что дела ваши плохи. Я искренне расположен к вам и потому желаю только одного — чтобы до прибытия курьера из Мексики вы поспешили покинуть гавань.
— Вы хотите сказать, что арестуете «Юнону»? Но ведь это будет нарушением международных обычаев, поскольку у вас имеется предписание об оказании нам дружеского приема.
— Времена изменились, — возразил губернатор, — и, возможно, предписание уже устарело.
Николай Петрович понял, что дон Аррилага что-то скрывает и норовит уклониться от объяснений.
Два дня спустя Мария Кончита украдкой передала Резанову какой-то объемистый сверток.
— Посмотрите у себя на корабле, — быстро сказала она. — Я думаю, для вас это будет небезынтересно.
В свертке оказалась кипа гамбургских и испанских газет. Они были «свежими», то есть полугодичной давности, и Николай Петрович набросился на них с жадностью. Из первой же газеты выпал лист бумаги. Это была копия письма вицероя, адресованного дону Аррилаге. В письме подробно описывалось жестокое сражение соединенного франко-испанского флота с английским. Пробежав глазами письмо, Резанов стал лихорадочно перелистывать газеты.
«Австрийские войска оставили Вену!», «Римский император вынужден отступить в Моравию», «Русские избегают решительной битвы», — мелькали крупные заголовки. И вдруг по глазам, словно кнут, стегнула фраза: «Император Александр потерпел страшное поражение под Аустерлицем».
Продолжая читать сообщение о разгроме русской армии, Николай Петрович до боли стиснул кулаками виски. Теперь становилось понятным поведение губернатора: ведь он-то знал о падении престижа России.
