Мелькали листки, как пожухлые осенние листья. И вдруг взгляд Резанова споткнулся о фразу, написанную его собственной рукой: «Милостивый государь наш батюшка Григорий Иванович…»
Письмо было отправлено с приказчиком Шелихова Мальцевым из Петербурга, и Николай Петрович с каким-то болезненным любопытством стал перечитывать его:
«Безмерно тонкой и долгой стала нить, связующая наши жизни, а казенной почте нельзя довериться.
В Петербург приехали здравы и невредимы за сто дней. Наблюдения и картины нашей дороги живописать опасаемся. Ранней ростепелью принуждены были сменить полозья на колеса, а для того в Москве двухнедельную остановку взяли.
В столице гнездо, уготованное вами, нашли в сохранности. Гаврилы Романовича Державина дворецкий Аристарх, прелюбопытный старикашка, смотрение за домом имел денно-нощное. И чудо из чудес — сверчок родительский[61] прибыл с нами в столицу благополучно и, спущенный за печь, к хору поварни тотчас присоединился. Аннет уверяет, что голос его, исполненный сибирской дикости, и посейчас от прочих отличается. В Петербурге на сверчков мода. Поварня генерал-прокурора его сиятельства князя Вяземского сверчками весьма знаменита, сверчки в кушанье валятся…
Приехав в столицу, через черные кафтаны и траурные робы сорокоуста, предписанного свыше по случаю казнения десятого генваря Людовика Шестнадцатого, принуждены были не показываться на людях…
Исправно делаю мою должность, но за нею поручений ваших не забываю. Визитировал графа Чернышева, Александра Романыча Воронцова[62], адмиралов Грейга и Чичагова, имел множество дружеских бесед с Гаврилой Романычем, за всем тем и единой строки утешительной передать не могу. Слуха и разума лишаешься, сверчков столичных наслушавшись.
Историей парагвайских отцов-иезуитов, создавших „Индейское государство“, я немало в Петербурге высоких особ духовных и светских восхитил и в интерес вовлек. Для посылки в наши американские земли подбирают из монахов Соловецкого монастыря людей, в мирской жизни причастных к воинскому делу. Занаряжены десять боевых черных коней[63]. С первопутком в гости будут…
В столице живут веселехонько, отчего другим скучненько приходится. Чтобы получить сполна порох из Кронштадтского арсенала, пришлось наполовину убавить отпущенные запасы пушного.
Удостоился я предстать и перед его сиятельством графом Платоном Александровичем Зубовым, председательствующим в коллегии иностранных дел. Доложил о вашем намерении искать незамерзающую гавань и просил о дозволении войти с Китаем на сей предмет в дружеские сношения, Великий муж, не дослушав и отваливши нижнюю губу в означение жестокого неудовольствия, крикнул: „В удивление себе принять должен, как это вы, дворянин и даже родственник Воронцовых, в купеческие лабазные интриги входить себе дозволяете!“
В утешенье себе возьмите то, что нельзя отнять от потомства той справедливости, чтобы оно не распознало истины от лжи. Потомству предоставлено разбирать и утверждать славу великих мужей, и те большие люди, коих история писана во время их жизни, должны твердо верить, что судить о них будут не по тем описаниям, которые они сами читают, а по тем, которые по их смерти свет увидят.
Стремясь в столицу, не предполагал я, что будем скучать по иркутской жизни. В должности[64] делать нечего, все дела производит господин секретарь, а я разве для рифмы буду тварь, а кому хочется быть такой тварью, которая создана для того только, чтобы служить рифмою другой?
Ласкаюсь уверенностью в вашем добром здравии и надеждой сообщить в следующих письмах о благоприятных переменах…»
Дальше шла приписка Анны, в которой она сообщала родителям о том, что ждет ребенка.
Николай Петрович вспомнил, как они с Анной выбирали имя будущему сыну и даже немного повздорили из-за этого. Когда же он появился на свет, Анна настояла на своем, и сына нарекли Петром в честь деда — Петра Петровича Резанова…
В контору осторожно вошел приказчик.
— Ваше благородие, простите великодушно — отрываю от дел, — сказал он. — Однако, покушать вам надо. Ежели обедать не хотите, то я вот яичек принес.
