— Соглашайся, Барбер, пока я не передумал, — тихо сказал Баранов и, чтобы не упасть, ухватился за косяк двери.
— Ладно. Я отдам пленных, как только вы привезете меха. — Барбер повернулся и, бормоча сквозь зубы проклятия, пошел к своей шлюпке.
Когда колоши напали на Ситхинскую крепость, трое русских промышленных — Тараканов, Батурин и Кочесов — были на рыбалке. Возвращаясь морем домой, они угодили в руки индейцев. Пленников отвели в поселение, расположенное неподалеку от крепости, и там заперли в бараборе[36] для рабов. В первый же день их стали калечить, допытываясь, велик ли гарнизон в Якутате и как он вооружен. Дознание вел европеец, которого все индейцы, даже сам Скаутлельт, заметно побаивались. Это был дюжий мужчина, по виду матрос, конопатый и с выбитыми передними зубами. Звали его Дэном. Кроме Дэна, пленные видели еще троих белых, но те в допросах не участвовали.
Кочесов умер, не выдержав пыток. Та же участь ждала Батурина и Тараканова, но тут пришли два корабля и потребовали у колошей выкуп и захваченных пленных. Так они попали к Барберу, а Плотникова привезли туда раньше, подобрав беспамятного в крепости.
Все это поведал Баранову Василий Тараканов.
— Какие муки мы приняли, батюшка Александр Андреич, и вспоминать неохота. По горячим угольям босых водили, ногти с корнем драли… Вот погляди. — И Тараканов показал правителю свои изуродованные пальцы, где вместо ногтей краснело голое, едва поджившее мясо.
Баранов выслушал рассказ молча и был внешне спокоен, только под желтой кожей скул ходили желваки.
«Жалко Медведникова, людей погибших жалко, — думал правитель, оставшись один. — Как-то там, в Якутате, Кусков? Удержался ли, а может, и ему американские вороны очи клюют? „Всему свое время под небом, — говорит Екклесиаст[37]. — Время рождаться и время умирать; время насаждать и время вырывать посаженное; время убивать и время врачевать; время разрушать и время строить“».
— И время строить, — вслух повторил Баранов. — Ситху я не отдам.
Он велел позвать Нанкока, и, когда алеутский тойон явился, Баранов приказал ему готовить людей и байдары в дальний поход.
— Куда побежим, Лисандра Андреич? — спросил Нанкок.
— Не закудыкивай дорогу. На Ситху пойдем.
Нанкок по-бабьи обхватил толстое лицо ладонями:
— О-ей, на Ситху! Потонем все, сдохнем маленько, Лисандра Андреич. Море об эту пору нехорошее, борони бог!
— Не причитай, а делай что велено, — строго оборвал его Баранов. — Ты, можно сказать, человек служивый — вон медаль на пузе висит. И жалованье получаешь.
— О-ей, жалованье, — почесал затылок Нанкок. — Шкура-то на мне одна, новую на жалованье не сошьешь.
— Ладно, ступай, некогда мне с тобой тары-бары рассусоливать. Да гляди, я потом самолично проверю.
Нанкок ушел, и скоро на берегу начались сборы. Зверобои обшивали новыми кожами байдары, чинили ружья, лили пули и правили на оселках истончившиеся кривые сабли, которыми еще деды проложили дорогу из Руси Великой к Великому океану.
Над морем дремно, как большой сытый зверь, порыкивал гром. Из иллюминатора были видны дымные косые столбы дождя, проходившего стороной от «Надежды».
За столом в каюте Резанова сидели трое гостей — лейтенант Головачев, граф Толстой и доктор медицины Генрих фон Лангсдорф. Стол был уставлен бутылками шампанского и графинами с багровым бразильским ромом.
Пили здоровье Николая Петровича, которому нынче в пятницу, июня восьмого 1804 года, исполнилось ровно сорок лет.
Разговор велся по-французски, поскольку один из присутствовавших не знал русского.
— А я полагаю, — говорил лейтенант Головачев, споря с графом Толстым, — что на Востоке Россия должна строить в первую голову не крепости, но военные бриги. Тогда бостонцы и британцы принуждены будут удалиться из наших мест.
— Всякое место нужно сначала обжить, завести земледелие и торговлю, а потом уж двигаться далее, — рокочущим басом возражал ему Толстой, разливая по бокалам вино. — Вы, сударь, хотите все с наскоку взять, кораблями да пушками. Однако, тут войною пахнет — и с кем? — с Британией! А Бонапарту того и надо, он тогда и нас и Англию проглотит. Не-ет, торговлю надо заводить, на Меркурия, не на Марса
