— Ну, так как, Юра, принимаешь мое предложение? — торопил с ответом Серафим Гаврилович.
— Не принимаю. Почему — объяснил. А еще из-за Гребенщикова. — Юрий вдруг посуровел, золотые ядрышки в его глазах рассыпались, исчезли. — Борису житья не давал, тебя грыз, я тоже попаду к нему в немилость. У него фамильная неприязнь.
— Неприязнь к семье, — поправила брата Наташа. — Фамильная — то же, что семейная.
— А, все эти словесные тонкости… — Юрий хотел было выйти из-за стола, но Серафим Гаврилович надавил на его плечо, велел сидеть.
— Притих уже Гребенщиков, осторожнее стал, — поспешил сообщить сыну. — Это он при старом директоре давал себе волю. Збандут надел на него узду. Перестраивается. — Признался: — А вот как не лежала у меня к нему душа, так и не лежит.
— Договорился! — вырвалось у Наташи. — У самого не лежит, а Юру…
— Вообще отец дело советует, — веско произнес Борис. — Надо тебе, Юра, идти в сталеплавильщики.
— Дело? — прищурился Юрий, и неизменная его улыбочка стала колючей. — Что ж это ты, когда отец собирался под свое крылышко взять, рванул так, что аж пятки замелькали? Тебя это крылышко не устраивало, а меня должно устраивать! Теория избранных?
Борис внимательно посмотрел на брата. Мальчишка явно повзрослел. Уже сложились какие-то убеждения, какие-то взгляды, уже будоражат мысли, одолевают сомнения. Но попробуй разберись с налета, где тут пена, которая сама сойдет, а где накипь, которую нужно отдирать. Сколько в нем еще неустоявшегося, напускного. Внешне податлив, а внутри — прочная корочка. Как кольчуга, надетая под мягкую одежду. Такому нужен более проницательный наставник, чем отец.
— Я не от отца бежал, Юра, — запоздало возразил Борис — От печей старых, от нестерпимой жары — к новой технике. Но сейчас у нас вырос новый завод. А пекло, которое тебя пугает… Его и в помине нет.
Серафим Гаврилович просиял от удовольствия. Молодец Борис. Себя реабилитировал, его реабилитировал и правильную позицию занял.
— Веришь ли, Юра, не знаю я, как с тобой разговаривать, — признался Борис. — Вот мы братья, а что ты ищешь, к чему стремишься — не понимаю. Может, и впрямь жить не тужить? Так имей в виду: такая жизнь в итоге оборачивается трудно. Пройдут годы, ума прибавится, спохватишься, а сил-то уже нет, чтобы из себя настоящего человека сделать. Перепахано твое поле, перекорежено… И начнутся душевные муки. Нет ничего тяжелее, чем сознание непоправимости допущенных ошибок. Темперамент у тебя есть, воля…
— Смотри, какой приметливый, — не дал договорить брату Юрий. — Но прежде, чем продолжать проповедь, скажи, что такое настоящий человек. Я не претендую на абсолютную истину. В твоем представлении. Непьющий, некурящий, за женщинами не увивающийся. Или это мелковато? Ты, например, настоящий человек?
— Настоящий! — ворвался со своим мнением Серафим Гаврилович. Сухота перехватила ему гортань, он Откашлялся и повторил: — Настоящий.
— Я не тебя спрашиваю — его, — блеснул крепкими зубами Юрий.
— Самому себе трудно дать оценку. Лучше — чтоб другие, причем не родичи, — с терпением тренированного воспитателя проговорил Борис. — А вот что такое настоящий человек… Признаюсь, ты застал меня врасплох. — Помолчал, подумал. — Если начерно, то, пожалуй, он должен удовлетворять трем условиям: уважение к себе…
— Подлец тоже может уважать себя за хитрость и за изворотливость, — быстро ввернул Юрий, настроившийся низвергательски.
— …уважение к другим и уважение других к тебе, — невозмутимо продолжал Борис.
— В общем, три «у» или уважение в третьей степени. Кругленько завернул, братец. Как шар. Вроде никуда и не воткнешься. Только погоди. Нас учили, что всякий труд почетен и уважаем. Так? Чем тогда хороший моторист хуже хорошего сталевара?
— В любом деле можно достичь вершин и стать необходимым.
— Чрезмерная влюбленность в свою профессию сужает кругозор.
Борис посмотрел на брата с укором, сказал тоном подчеркнутой досады:
— Все это ни больше ни меньше как мальчишеское упрямство. Лишь бы не так, как советуют, лишь бы вопреки.
— А где тут логика? Ну, пусть вы, — продолжал артачиться Юрий, — а я? Чего вы меня в сталевары толкаете?
