…Серёжа был убит на фронте, и когда я вспоминаю его теперь, он представляется мне таким, каким он был в ту пасхальную ночь…
Батюшка исповедовал каждого отдельно.
Прежде чем начать богослужение, он послал кого‑то из присутствующих убедиться в том, что пение не слышно на улице.
Началась пасхальная заутреня, и маленький домик превратился в светлый храм, в котором всех соединяло одно, ни с чем не сравнимое чувство — радости Воскресения. Крестный ход совершался внутри дома, в сенях и в коридоре. Батюшка раздал всем иконы для участия в крестном ходе. Мне он дал икону трёх святителей, как я потом узнала от Т., потому что в то время, когда икона была у меня в руках, я ни разу не решилась на неё взглянуть.
После литургии все сели за пасхальный стол и начались оживлённые разговоры о том, на сколько частей разделилась «Солянка», кто и где встречает сейчас праздник. Батюшка обратил внимание присутствующих на то, что вокруг, даже в непосредственной близости от дома, никто и не подозревает, что здесь происходит. Время шло. Уезжать не хотелось, но я начала беспокоиться о том, что, если задержусь, бабушка может умереть в моё отсутствие. Заметив моё беспокойство, о. Серафим сказал, обращаясь ко мне, но так, чтобы могли слышать все: «Будьте спокойны, ничего не случится. Матерь Божия не допустит. Вы приехали прославить Её Сына, а Она сохранит весь ваш дом».
Летом 1936 года сестра жила на даче в Тарасовке[6]. Вечерами иногда она читала вечерние молитвы вместе с Катей, и тогда я к ним присоединялась. Но мне необходимо было уединение, так как надо было наконец обдумать все и прийти к окончательному решению. Я уехала в глухую деревню, недалеко от Калязина, жила в полном одиночестве и целыми днями бродила одна по полям и лесам.
Ходили слухи о неизбежности войны. Я боялась, что война застанет меня безоружной и, вспоминая слова батюшки, думала: «А вдруг что случится? Мне надо вооружиться крестом!..»
Я решила на свободе написать письма, в которых могла бы уяснить себе всё то, что меня тревожило, что мешало перейти через пропасть, которая все ещё отделяла меня от желанной цели. Я выбрала себе для этого уголок на опушке леса недалеко от болота, над которым носились с криком дикие утки. Туда я уходила со своим письмом, и никто не нарушал моего уединения.
Я пыталась собрать воедино все отрицательное, что было связано для меня с детства с представлением о Православной Церкви, какой она являлась в прошлом в лице своих официальных представителей: о бесчисленных компромиссах, лицемерии, об антисемитизме и многом другом, что воздвигало, быть может, внешние, но труднопреодолимые преграды для всех, кто хотел бы приблизиться к Церкви, находясь вне её. Я писала о тех тяжёлых и страшных исторических ассоциациях, которые вызывают у меня еврейские слова «авойдо зоро» — «чужое служение».
О. Серафим все принял с глубоким сочувствием. «Мне понятен твой страх перед словами «чужое служение», — писал он. Согласился он и с тем, что внешняя история Церкви представляет собой в значительной степени «цепь компромиссов», и прибавил: «продолжающихся и в настоящее время». Дальше он писал о Церкви, которой Глава Сам Христос и Матерь Божия, о Церкви, к которой принадлежат сонмы святых мучеников и угодников Божиих. «Вот к какой Церкви принадлежу и я моим недостоинством», — заканчивал о. Серафим своё письмо.
В последнем из писем, написанных в Калязине, я пыталась подвести итоги. Но итог оказался для меня самым неожиданным. Я вынуждена была признать, что решать, собственно, нечего, что вопрос о моём крещении предрешён уже давно, даже не знаю когда. Может быть, я должна подумать о сроке? Но и это, видимо, не в моей власти. Путник видит огни впереди. Он идёт к ним. Но где же они, далеко или близко? Он не может сказать. Он может обмануться…
Когда я верцулась в Москву, Т. приехала сказать, что батюшка будет у неё на даче и хочет принять меня там. Я поехала в Болшево. Но когда он прислал звать меня к себе, я вдруг почувствовала, что не могу идти. Какая‑то непонятная сила точно удерживала меня. «Я не пойду, я не в состоянии», — сказала я. В это время в Болшево приехала Катя. Она просила и требовала, чтобы батюшка её принял, но он отказывался, говоря: «Не лежит у меня душа её принять». — «Вот ведь как удивительно бывает: одна рвётся прийти, а её не принимают; другую зовут, и она не идёт», — сказала Тоня.
