О, конечно, не все ценности были утрачены. Среди нас ходили люди, каких уже нет нынче. Доживали свой земной век соблюдшие верность среди всеобщего отступничества, «претерпевшие до конца», не отклонившие от себя, как сказано у Аюлатовой, ни единого удара. Но они именно доживали свой век — как, собственно, и было рассчитано: вот доживут, вот вымрут, и ни веры, ни верности не останется.
Старики и старушки, ходячие анахронизмы. Да, вокруг таких собирались и молодые, но ещё в страшно малом числе, каждая душа наперечёт. Да, на огромной глубине народной души всколыхнулась память о вере ещё в годы войны; однако то была смутная глубина, душевные недра чуть ли не за порогом слова и сознания. Да, были светильники, не угасшие и под спудом, они оставались. Был подвиг, подвиг молитвенный, подвиг страдания. Были прекрасные духовные руководители для очень сплочённого, но неизбежно замкнутого, всё более немноголюдного круга верных. Но миссионерство, но проповедь, расширяющая круг своего воздействия, обращающаяся к обществу, каково оно есть, к выпускникам школ и вузов, — помилуйте, о чём вы говорите?.. Вы что, не понимаете, что этого не может быть, просто пОтому, что этого быть не может?..
Все вокруг согласились, что невозможное невозможно. Это было так ясно. Этому выучил страшный опыт.
И вот один человек отказался принять невозможность невозможного.
Перед ним были советские люди — какие есть. Специально интеллигенция, образованщина, как ни назови: не в словах дело. На каком острове, на каких неведомых широтах и долготах, какой миссионер находил племя, столь неподготовленное к восприятию христианского благовестия? И все же это были люди — по вере христианской носители образа Божия, хотя бы тысячекратно искажённого — за которых, согласно тому же вероучению, Господь пролил Свою кровь на кресте; люди, каждый из которых сотворён для вечности. Интеллигент не лучше никого другого, может быть, хуже; но он не меньше никого другого нуждается в спасении. И это особое племя — со своими особенностями, своими предрассудками, своим языком. Можно поморщиться: «образованщина». Миссионеру, однако, этого права не дано; он должен любить племя, среди которого трудится, жить его жизнью, говорить с ним на его наречии, считаться с его особенностями — шаг за шагом, с азов одолевая его страшную отчуждённость от христианской традиции.
Есть эпиграмма поэта–символиста Вяч. Иванова о характерном искушении эвакуировать церковь из истории:
Дабы подальше от людей
Она была ещё святей.
Вот для этого искушения О. Александр был абсолютно неуязвим. Одно он чувствовал всем своим существом: церковь предназначена своим Основателем для спасения людей, реальных людей. Людей каждого времени, каждого поколения. И дело было сделано (в самой широкой перспективе не им одним, но на очень трудном участке работы — так и одним): расточился обман, внушавший, будто Христос остался позади нас — в прошлом, может быть, враждебном, милом, но во всяком случае, чуждом, наивном, невозвратном, уходящем все дальше и дальше. О нет, Он с нами — в настоящем. И Он ждёт нас — впереди, в будущем.
Хочется вспомнить ещё стихи, на сей раз В. Соловьева:
Да, с тми Бог — не там, в шатре лазурном,
Не за пределами бесчисленных миров,
Не в злом огне и не в дыханье бурном,
И не в уснувшей памяти веков.
Он ЗДЕСЬ, ТЕПЕРЬ, средь суеты случайной,
В потоке мутном жизненных тревог.
Владеешь ты всерадостною тайной:
Бессильно зло; мы вечны; с тми Бог!
О. Александр знал это — и передавал другим. Нет, «не в уснувшей памяти веков»! Да, «здесь, теперь»! Всерадостная тайна была с ним — кажется, больше всего к концу, когда невыговоренное предчувствие конца становилось все отчётливее, и врождённая, природная полнота жизни уступала место иной, более неотмирной бодрости. Такой мне запомнилась наша последняя встреча — летом рокового года, на одной богословской конференции.
Задумаемся ещё раз: когда он начинал, он был один. Потом его окружили люди, всё больше и больше людей, и он отдавал им все свои силы, до предела и без предела; ещё французским писателем Бернаносом сказано, что каждый настоящий священник — «человек съеденный»; съедаемый своими прихожанами. Но в последний час, в час пролития его крови на нашу землю, впитавшую кровь стольких священников, он снова был один, как вначале.
