Однако истерия тут же переменила русло: разглядев знаменитого пассажира, швейцарец лихорадочно перетряхнул бардачок и пулей вылетел из машины. Спустя мгновение, вооруженный блокнотом и ручкой, он уже по-хозяйски опирался на крышу алого монстра и барабанил в окно, выпрашивая автограф признанного идола — надо же, какая встреча, именно здесь, на Мон-Венту, подле усыпальницы, будет о чем порассказать дома, в Гельвеции[19]… Глупая ухмылка кривилась у самого стекла, когда Флейшман жестко вдавил педаль газа.
Швейцарец остался стоять посреди дороги, разинув рот. Примерно двадцать секунд он выкрикивал проклятия вслед багряному автомобилю — потешная фигурка на величественном фоне стерильного сланца и печально-торжественной гробницы. Затем бегом воротился к своей семье, продолжая плеваться ругательствами. Отпрыски дружно прибавили звук в наушниках. «Ауди» зарычала и прыгнула в погоню. На последнем повороте машины поравнялись. Но к тому времени жена, должно быть, уже успела растолковать взбеленившемуся благоверному, что, как бы он дальше ни поступил, ничего не добьется, только покажет себя еще бóльшим тупицей, хотя это и невозможно. В общем, незадачливый турист съехал с горной трассы на стоянку придорожного кафе, попутно распугав стайку отдыхающих англичан, словно они-то и были главной причиной его ярости.
Между тем Флейшман миновал научные здания и, проехав пару сотен метров по крутой северо-западной дороге, припарковался в запрещенном месте, у водостока. Они подошли вдвоем к насыпи из мелкого щебня. Странная пара: один — приземистый, в слаксах и рубашке с коротким рукавом, из-под фирменной «козимовской» кепки, прикрывающей лицо от излишнего загара, вьются нежные локоны, кожа отливает молочно-медовым оттенком, что бывает летом у скандинавов, за стеклами очков с металлическими дужками глаза искрятся застенчивым весельем; другой же — настоящий великан в черных лайкровых шортах и расстегнутой у шеи майке «КвиК», тело цвета темной корицы блестит на солнце, точно умащенное бальзамом, жесткие кудри похожи на бронзовую стружку, на ногах красиво поигрывают рельефные мышцы.
Мужчины опустились на гравий в метре друг от друга. Саенц напряженно глядел на север (в ослепительных отблесках белоснежного сланца его лиловые глаза поблекли, как сушеная лаванда) и молча ждал. Однако и Флейшман не торопился нарушать безмолвия. Акил не выдержал.
— Тайная вечеря с врагом, — усмехнулся он, то ли задавая вопрос, то ли раскаиваясь в собственном решении.
Микель расхохотался.
— Кого ты имеешь в виду — директора другой команды или врага рода человеческого? Нам есть о чем поговорить. Во-первых, твои контракты. Самое время определиться с планами на будущее.
— А во-вторых? — пробормотал Саенц.
Кругом расстилалась поистине захватывающая картина: величественные Альпы, чьи пики прорезали разгорающийся свет, уходя в беспредельную даль, и в то же время покоились у ног необычных собеседников.
— Все это может принадлежать тебе.
— Оно и так мое, — заметил Саенц.
— Да, но есть одна загвоздка.
— Ладно, — пожал плечами Акил. — Я не из тех, кто бесится, когда встречает сложности. С другой стороны, не хочу, чтобы вы заблуждались на мой счет.
— Обещаю приложить все старания.
— Ну, так в чем сделка?
Флейшман повернулся к нему с непринужденной улыбкой на устах:
— Мне нужна твоя душа.
Саенц растянул губы в ответ:
— Нет, я о другом. Контракт на следующий год.
— Это и есть контракт, и как раз на год. Разве ты не слышал? Мефистофель дал Фаусту ровно двенадцать месяцев на исполнение любых желаний, а потом явился за ним. Конечно, в наш просвещенный век смешно говорить о каких-то нематериальных субстанциях. И все-таки через год я приду за тобой.
— Ага. Вот что произошло с остальными?
— В каком-то смысле да.
— И то же самое ждет Бариса?
— Возможно, нет. Видишь ли, я только подмастерье Мефистофеля, а ведь учатся на ошибках. Похоже, с Этторе вышло удачнее, чем обычно. Никаких следов физического вырождения мозга. Правда, парень малость помешался на благочестии, но это вполне обратимо. Нечто вроде послеродового синдрома.
