Этот случай отдалил Михаила от Вадика. Позже другой случай положил конец их намечающейся дружбе.
Михаил, петляя по дорожке между валунами, узнавал все, словно был здесь вчера. Конечно, середина марта не август. Другие краски, другая одежка у деревьев и кустов. Заросли терновника светятся, как кисея наброшенная на склоны оврага, голые деревья сиротливо торчат наверху. Среди бурого прошлогоднего бурьяна большие обломки известняка белеют костями гигантских доисторических животных…
Михаил зачерпнул ладонью и хлебнул воды из знакомой криницы, потом направился по усыпанной известковым щебнем дорожке вверх по склону к хутору, уже слышному криками петухов и лаем собак.
Хутор открывался не сразу. Сначала на фоне неба, словно резцом гравера, прорезались темные безлистные кроны могучих деревьев, окутанные дымком из труб, потом печные трубы и шиферные крыши. Наконец открылась панорама хутора, свободно разместившегося на юго-западном склоне холма, подошву которого с севера подрезала Змеиная балка.
На возвышенности Михаил сверился с планировкой хутора и безошибочно нашел дом покойной Алевтины.
Он открыл калитку. Первое, что он увидел – сиротливую пустоту собачьей будки. Вошел в сени и постучал.
– Да! Входите! – послышалось за дверью.
Мария с отрешенным лицом сидела у чадящей печи в верхней одежде.
– Холод собачий! – встретила она вошедшего Михаила глубоким вздохом после первых же слов. – Только затопила. Садитесь здесь.
Она указала на широкую лавку вдоль стенки печи, облицованной изразцами.
– Кстати, о собаке… – хотел спросить Михаил, но Мария его перебила и глубоко вздохнула.
– Отравили собаку.
– Когда и кто?
– Месяца два назад. Бабушка кого-то подозревала, но мне не говорила, – последовал очередной вздох.
Михаил не удержался от вопроса по поводу вздохов, хоть все и так было понятно – она потеряла родного человека…
– Что так? Есть проблемы?
– Настроение плохое. Не рада, что все это затеяла.
– Мы еще ничего не начинали…
– А меня уже гнетет предчувствие неприятностей…
– Заниматься расследованием преступления всегда неприятно. Открывается столько низости, подлости, трусости… Можно перечислять долго человеческие недостатки, но главное зло – равнодушие, которое порождает безнаказанность. Впрочем, лучше, чем сказал Бруно Ясенский по этому поводу, я сказать не могу.
– Пожалуй, что так.
– Давайте все же выполним свой долг перед Алевтиной Петровной.
Мария молча кивнула, преодолевая с трудом свои грустные думы.
– Нужно для начала просмотреть ее личные бумаги, письма… Возможно, там есть какие-нибудь зацепки.
– Писем она не писала. – Мария тяжело поднялась и вышла в другую комнату. Возвратилась она почти сразу с деревянным сундучком, размером в почтовую посылку.
– Здесь все. Еще ничего не разбирала. Есть еще книги на полке…
– Книги пока не нужны. Хотя интересно, что она в последнее время читала…
– Ничего, кроме библии.
– Она была верующая?
– Трудно сказать. Она была в партии, уже на пенсии перестала ходить на партсобрания. Исключили за неуплату взносов. Знаю еще, что к библии она относилась как к историческому роману. Однажды сетовала, что не читала библию раньше…
Михаил открыл сундучок. Сундучок оказался полным бумаг, сваленных без всякого порядка.
– Здесь на день работы! Так я не успею опросить соседей.
– Чем могу помочь? – спросила Мария.
– Нужно бы разложить по типам документов и хронологии… Лучше всего здесь, на столе.
– Когда вы собираетесь назад?
– Где-то в половине четвертого. А что?
– Нужно еще что-нибудь приготовить, чтобы вас накормить.
– Ничего не нужно. У меня с собой бутерброды. Разве что чай… От чая не откажусь.
– Чай – это очень просто. У бабушки…, здесь есть электрический самовар.
– Вот и хорошо. Успеете разобраться с бумагами…
– Вы с кого начнете допрос?
– Опрос?! С одиноких женщин. Мужчин оставлю на конец.
– Начните с бабки Елизаветы. Они дружили и, потом, она очень болт…, короче, разговорчивая. Еще Катерина. Если заведется, то не остановишь.
Бабка Елизавета, такая аккуратная, неторопливая сидела на низкой скамеечке и сортировала фасоль.
