В Переделкине еще удерживался снег и с вечерними сумерками заметно отвердевал, но небо уже казалось весенним, как и сами вечерние зори были уже апрельскими — долгими и заметно яркими. Николай Семенович только что совладал с простудой, и его нынешняя прогулка была едва ли не первой. С тех пор, как я видел его, прошло года два. Высокомудрое восьмидесятилетие оставило свои знаки на его облике. Но стоило заговорить Николаю Семеновичу, и он точно сбрасывал груз лет — все таким же живым был тихоновский голос, все такое же острое внимание светилось в его глазах, все так же непобедим был его смех и сопутствующий смеху жест, точно отводящий возражение собеседника.
— Хочу, чтобы мы повидались, — подтвердил он и осведомился: — Вы сказали, что жена с писательской делегацией в Америке? Дождемся ее возвращения, послушаем, что она нам расскажет. Итак, приглашение не заставит себя ждать...
И вот переделкинский май. Он мне видится в свечении прудов, неожиданно зеленых после недавней зимы, в блеске листвы бесподобных здешних берез, которая в своем высоком высоке точно потекла ручьями, в отсвете влажной травы. Большой тихоновский дом точно дышит теплом и покоем. Двери, ведущие из столовой в соседние комнаты, распахнуты, и дом кажется особенно просторным и светлым. Наверно, место за столом, которое сейчас занимает Николай Семенович, давно обжито, но оно, как я замечаю, не во главе стола. Тихоновское правило: обнаружить, что он тут хозяин, значит чуть-чуть стеснить гостей, не по нем.
Да и байковая куртка, в которую одет Николай Семенович, призвана служить этому же — никакой парадности. Белая блуза Евгении Федоровны Книпович, сидящей рядом с Николаем Семеновичем, выглядит много торжественнее.
В этот раз я не увидел Александры Михайловны, доброй хранительницы тихоновского дома, которой этот дом обязан многими своими достоинствами. Хозяйничала молодая Ирина Александровна, дочь Александры Михайловны. Стол, накрытый ею, был красив — в нем были краски весны. Правда, для Николая Семеновича, который отдал себя во власть неумолимой диеты, это был больше праздник глаз, но это был праздник, — как мне казалось, Николай Семенович нет-нет да оглядывал стол радостным взглядом, молчаливо гордясь молодой хозяйкой.
В том, как Николай Семенович завязывает первый узелок беседы, мне тоже видится тихоновское: не злоупотребить властью хозяина, все преимущества отдав гостям.
— Как там Америка? Евгения Федоровна сказала, что поездка удалась, не так ли? А?
Итак, как там Америка? Он слушает гостью, охватив белой рукой подбородок, — его внимание должно быть приятно говорящему, его интерес почтителен. Впрочем, и предмет беседы остро актуален: американские писатели принимали своих советских коллег. Гостям показали Америку: Нью-Йорк, Вашингтон. Сан-Франциско, Новый Орлеан. Но главное — дискуссия «Роман в современном мире». Тема давала простор для обмена мнениями по вопросам самым жгучим: призвание художника, писатель и общество, свобода самовыражения, традиция и поиск. Обе стороны были представлены значительными именами, разговор был и профессиональным и принципиальным.
— Значит, Артур Миллер? — вдруг спрашивает он. — Однако...
Ему интересно, как выглядит этот спор, если соотнести его с именами.
— Апдайк?.. Мейлор?..
Его уровень знания американской литературы достаточно высок, — как всегда, он много читает; наверно, не только этим объясняется хорошее знание предмета, по и этим.
Я смотрю на Тихоново и думаю о чуде встречи. В самом деле, разве это но чудо? Вот этот седой человек, седина которого, казалось, разлилась по его лицу, сделав его больше обычного белым, открыл для себя мир, напрочь новый. Пробудил ли он в тебе этот мир или поселил заново, неважно — это мир новый. Краски, слова, образы, понятия — все в такой мере теперь твое, что ты готов опознать это по признакам. «Длинный путь. Он много крови выпил...» — в этом есть признак. «Таили верфи новую грозу, потел кузнец, выковывая громы...» — и это. «Видно, брат, я сожженной березе надо быть благодарной огню...» — и это. «И, может быть, уже возмездье на полдороге, как заря...» — тоже. В этом определенно привилегия художника: войти в самое твое сердце и зажечь свет, новый свет, которому жить столько, сколько отмерено тебе судьбой прожить на этой земле, не меньше.
