Его тяжелая рука опустилась на мое плечо – впрочем, довольно мягко.
– Ладно, речь не об этом. Есть еще кое-что, что я хочу знать.
Я скрючился, держась за живот и жадно хватая ртом холодный воздух.
– Мне, конечно, есть о чем рассказать. Но если вы выкинете меня за борт, я ничего не потеряю, если ничего не скажу, не правда ли? Так что я лучше придержу свои сведения при себе. Или посмотрю, не согласится ли Амброзий заплатить за них. А ваш корабль – вон он. Смотрите! Вы, должно быть, ослепли, если его не видите. А теперь отвяжитесь от меня. Мне плохо.
Я услышал, как Маррик тихо рассмеялся себе под нос.
– А у тебя трезвая голова, малый! Да, вон корабль. Теперь я его тоже вижу. Ладно, принимая во внимание, кто ты такой, мы, пожалуй, возьмем тебя с собой. И не только поэтому. Хочешь знать, почему еще? Мне понравилось то, что ты говорил о своем друге. Это было похоже на правду. Стало быть, ты умеешь хранить верность? И у тебя, судя по всему, нет причин хранить верность Камлаху или Вортигерну. Будешь ли ты верен Амброзию?
– Я узнаю это, когда увижу его.
Он дал мне тумака, так что я растянулся на дне лодки.
– Слушай, ты! Принц ты или нет, а об Амброзии изволь говорить с уважением! Многие сотни людей считают его своим законным королем!
Я снова поднялся. Меня тошнило. Нас тихо окликнули, и в следующий миг над нами выросла черная тень корабля.
– Если он мужчина, этого довольно, – сказал я.
* * *
Кораблик был маленький и низко сидел в воде. Света на нем не было, и он казался тенью посреди черного моря. Я видел лишь силуэт раскачивающейся мачты (это зрелище вызвало у меня новый приступ тошноты) на фоне низких рваных облаков, которые были лишь немногим светлее черного ночного неба. Корабль был похож на те торговые суда, что приходили в Маридунум летом, но мне показалось, что он выстроен более тщательно и прочно.
Маррик ответил тем, кто окликнул нас с корабля. С борта упала веревка. Ханно поймал ее и привязал к носу лодки.
– Давай лезь. Ты ведь умеешь лазить по канату?
Мне кое-как удалось подняться на ноги. Челнок раскачивался. Веревка была мокрая и дергалась. Сверху нетерпеливо окликнули:
– Вы, там! Поторапливайтесь! Нам повезет, если мы благополучно вернемся домой. Идет непогода!
– Лезь, черт бы тебя побрал! – сказал Маррик и ткнул меня в спину.
Большего мне не потребовалось. Мои руки обмякли, соскользнули с веревки, и я рухнул на борт лодчонки, да так и остался висеть над водой. Я задыхался, меня выворачивало, и сейчас меня меньше всего волновала как судьба Британии, так и моя собственная. Если бы меня пырнули ножом или выкинули за борт, я, пожалуй, и не заметил бы – разве что приветствовал бы смерть как избавление. Я висел на борту, как мешок с тряпьем, и блевал.
Что было потом – я почти не помню. Мои похитители ругались на чем свет стоит, и Ханно, помнится, советовал Маррику бросить это дело и швырнуть меня за борт. Но меня все же подняли и каким-то образом передали наверх, а там меня подхватили и вытащили на палубу. Потом кто-то то ли отвел, то ли отволок меня в трюм и швырнул на кучу тряпок рядом с ведром, там, где воздух из открытой отдушины обвевал мое потное лицо.
По-моему, путешествие заняло четыре дня. Непогода действительно была, но мы наконец оставили ее позади и пошли на хорошей скорости. Я все это время валялся внизу, под отдушиной, кутаясь в одеяла и боясь поднять голову. Через некоторое время мне малость полегчало, но, наверно, двигаться я бы все равно не смог. По счастью, никто и не пытался меня заставить.
Один раз Маррик спустился вниз. Я видел это смутно, как во сне. Он переступил через кучу старых якорных цепей, подошел и встал надо мной. Его огромная фигура наклонилась. Он всмотрелся в меня, потом покачал головой:
– Подумать только, а я-то решил, что нам повезло, что мы тебя подцепили! Надо было сразу выкинуть тебя за борт – от скольких хлопот бы избавились! А ведь тебе на самом деле и рассказать-то больше особенно нечего, а?
Я не ответил.
Он издал ворчание, смахивающее на смех, и вышел. Я уснул, совершенно обессиленный. Когда я проснулся, то обнаружил, что с меня стащили мокрый плащ, тунику и сандалии, вытерли и закутали в сухие одеяла. У изголовья стоял кувшин с водой, заткнутый тряпкой, и лежала краюха ячменного хлеба. Я не мог ни есть, ни пить, но счел это за добрый знак. И уснул снова.
