– Вечным памятником, – хмыкнул Соловей, – до следующей зимы.
Наступал вечер. Шаркет двигался по муаровой ряби лагуны смешно, словно поросёнок, роющий носом воду. Команда спустилась в кубрик, на палубе остались только Соловей и Вадим. Вадим чувствовал, что уже очень скоро ему придётся расстаться с этим странным и чем-то привлекательным человеком. И расстаться, наверное, навсегда. Он заговорил о людях, которых видел на этом побережье, о тех, рассказы о ком ему довелось услышать в этом рейсе. Выходило странно: по впечатлению его, приезжего человека Вадима, все эти люди получались или злодеи, или мудаки.
– Ну это если со стороны смотреть – наверное, да, – пожал плечами Соловей. – А на самом деле – обыкновенные такие люди, ну, может, пошустрее других, – слово «пошустрее» не казалось в его устах снисходительным. – Те, которые не такие шустрые, остались в Городе, уехали на материк или забичевали насмерть. Ты ведь смотри – государство у нас в девяносто первом году отменили. А весь народ вырос на мысли, что он в этом государстве крохотный винтик и будет в государстве крутиться, а государство о нём – заботиться. И вот – государства больше нет, остались одни винтики. Кое-какие попадали, соржавели, кое-какие – остались в тех гнёздах, где торчали, и по сю пору там торчат – все городские чиновники, например. А есть винтики вроде Василича, которые крутятся сами по себе. И вот лет через пятьдесят-сто вокруг именно этих винтиков вырастет у нас новое государство. Вокруг них именно, а не вокруг того столичного ворья, которое, судя по всему, и полагает сегодня государством себя. Потому что сперва люди сами богатеют, а потом себе начальников назначают, а не наоборот. Если наоборот будет – у нас всё равно всё обвалится.
И было непонятно, что имеет в виду Соловей, говоря про пятьдесят-сто лет, – воссоздание или окончательный развал.
– Ямск, – наставительно произнёс Василич, уча уму-разуму студента, – единственный в своём роде вольный посёлок здесь, на берегу. Никакой власти здесь нету. Да и населения тоже, если по документам судить.
– То есть как так? – уже в который раз удивился Вадим. – Совсем-совсем нету?
– Ну не совсем-совсем. Человек тридцать на постоянной прописке числится. Это те, кто на зиму здесь остаются. Коренные ямцы, так сказать. Или ямцы. А летом здесь чуть не тыща народу толкётся. Да и чего им не толкстись? Рыба, воздух свежий, икра. Водку вон мы им везём. Власти никакой нет. Хочешь – рыбу лови, хочешь – пей-запейся, хочешь – девок дери, они тут, ямочки, иногда симпатичные попадаются.
– Угу, – сказал Соловей. – Только с триппером все поголовно. А мужики с ножичками. Они ж националы, им, если они кого ножом пырнут, ничего не будет. Сразу вылезает море свидетелей, что видали, как ты при всех его косорылой свиньёй обозвал. У вас станция, слава аллаху, далеко от посёлка, километров десять. Что даёт некоторые гарантии от посещения…
– А вы что здесь делать будете? – набрался наглости спросить Вадим.
– Дальше пойду, Вадик. Отсюда на хребты и на север – пешком, ножками… Надо мне здесь некоторые места проверить, пристрелянные ещё лет пятнадцать назад.
В Ямске Вадима должен был встречать лаборант наблюдательной станции Голустенко. Но, оглядывая пирс в бинокль, Соловей ухмыльнулся и присвистнул:
– Ну, паря, тебе повезло. В тюрьме людям на выход с вещами предлагают, а тебя коллеги с вещами встречают..
Вадим когда-то встречал начальника станции, кандидата наук Чугунных, всегда улыбчивого и гостеприимного мужчину лет около тридцати пяти – сорока с задорно топорщащейся щёточкой усов. Однако в данный момент Чугунных был мрачен, покрыт с ног до головы какой-то сероватой пылью и не настроен общаться. Он только пожал Вадиму руку и сразу шагнул в рубку к Василичу, прикрыв за собой дверь. Остальные двое сотрудников ТИНРО>[4] остались на пирсе возле небольшой кучки грязных, серых и порванных вещей.
Из рубки вышел Соловей с небольшим рюкзаком и в накинутом на плечи плаще, который, как уже знал Вадим, скрывал под собой расчехлённый и готовый к стрельбе карабин.
