Америка менялась. У меня было какое-то судьбоносное ощущение, и я оседлал перемены. В Нью-Йорке было ничем не хуже, чем в иных местах. Сознание мое тоже менялось – трансформировалось и растягивалось. Одно точно: если я хочу сочинять народные песни, требуется какой-то новый шаблон, какое-то философское представление, которое так скоро не перегорит. Оно должно появиться само собой, откуда-то снаружи. И без лишних слов с моей стороны оно забрезжило.
Иногда мы всю ночь напролет разговаривали с Полом Клэйтоном и Рэем. Нью-Йорк они называли «столицей мира». Сидели за двумя столами – либо опираясь на стены, либо облокачиваясь на столы, пили кофе и бренди. Клэйтон, добрый друг Ван Ронка, родом был из Нью-Бедфорда, Массачусетс, городка китобоев. Он пел множество матросских песен, родословная у него была пуританская, но некоторые из его старых родственников происходили из первых виргинских семей. К тому же у Клэйтона под Шарлоттсвиллем была бревенчатая хижина, куда он время от времени уезжал. Позже мы туда съездили компанией и неделю или около того пожили в горах. Ни электричества, ни водопровода; по ночам жилье освещалось керосиновыми лампами с колпаками.
У Рэя, родившегося в Вирджинии, предки в Гражданской войне сражались за обе стороны. Я опирался на стену и прикрывал глаза. Голоса их вплывали в голову словно из другого мира. Они разговаривали о собаках, рыбалке и лесных пожарах – о любви и монархиях, о Гражданской войне. Рэй говорил, что в Гражданской войне победил Нью-Йорк, оказался наверху, а неправая сторона проиграла, рабство – зло и все равно бы отмерло, с Линкольном или без. Я слышал, как он это говорит, и думал: загадочно это и нехорошо, так говорить, но если он так сказал, значит, он так сказал, вот и все дела.
Когда я проснулся на следующее утро, вокруг никого не было. Через некоторое время я спустился на улицу и пошел встречаться со своим певческим приятелем Марком Споэлстрой. Мы собирались повидаться в жутковатой, но удобной маленькой кофейне на Бликер-стрит возле «Томпсона», которой управлял персонаж по кличке Голландец. Он напоминал Распутина, безумного сибирского монаха. Он это место арендовал сам. Преимущественно джазовая кофейня, где часто выступал Сесил Тэйлор. Однажды и я играл там с Сесилом. Мы делали старую народную песню «Воды широки»[58]. Сесил мог играть на пианино обычно – если хотел. Кроме того, я там выступал с Билли Хиггинсом и Доном Черри. Из кофейни мы с Марком собирались дойти до «Фолкового города Герды» и прогнать несколько песен с Братом Джоном Селлерсом, госпельным блюзовым певцом с Миссисипи, который там вел программы.
Я шел на встречу с Марком по Кармин-стрит, мимо гаражей, парикмахерских, химчисток и скобяных лавок. Из кафе доносилось радио. Заснеженные улицы были завалены мусором, печалью, пахли бензином. Кофейни и фолковые забегаловки – всего в нескольких кварталах, но, казалось, до них – много миль.
Добравшись до места, я увидел, что Споэлстра уже пришел. Голландец тоже. Лежал мертвый на пороге заведения, на льду – кляксы крови, красные полосы на снегу, как паутина. Старик, хозяин здания, подкараулил его и всадил в него нож. Голландец по-прежнему был в меховой шапке, длинном коричневом пальто и верховых сапогах, а голова его покоилась на приступке, уставясь в жемчужно-серое небо. Закавыка вышла из-за того, что Голландец отказывался платить за аренду и сильно по этому поводу орал. И много раз физически выставлял старика из своей кофейни. Старичок вынести этого больше не мог и сломался – должно быть, подпрыгнул и пролетел по воздуху, как Гудини. Наверное, потребовалась масса усилий и умений, чтобы всадить нож в толстое коричневое пальто. Голландец лежал – длинные жесткие каштановые волосы, седоватая борода: как наемник, павший при каком-нибудь Геттисберге[59]. А старик сидел в дверях между двух полицейских, глядя на улицу. Лицо его как-то опало, странно утратило форму, казалось чуть ли не изуродованным, как цветная оконная замазка. Глаза мертвые – он понятия не имел, где находится.
Люди шли мимо и даже не оборачивались. Мы со Споэлстрой тоже ушли – к Салливан-стрит.
