В этой неряшливой директивной казуистике, обляпанной ярлыками вульгарного политиканства, пожалуй, больше всего поражает бесцеремонное указание – нивелировать интеллигенцию, то есть свести ее к какому-то усредненному уровню, лишить индивидуальности, всяческих особенностей и различий. При всей нелепости желания сработать всех по одной колодке ясно, что операция духовного гильотинирования срежет головы самым высоким. Разумеется, Голощекина это нисколько не смущает, напротив, это кажется ему вполне естественным и необходимым. Он повторяет:
«… нужно ее (казахскую интеллигенцию) привлечь к деловой работе, нужно ее нивелировать, но это не исключает (!) борьбы с буржуазно-националистической идеологией».[113]
Он предупреждает делегатов конференции, что там, где стоит вопрос об идеологическом влиянии и руководстве, за версту подальше следует держаться от казахских интеллигентов. Таким образом, они должны быть отстранены от любой мало-мальски значительной культурной и общественной деятельности, им отводится лишь техническая и хозяйственная работа. Пока Филипп Исаевич говорит общо, пока он не указывает пальцем на конкретных врагов. Это ему еще предстоит сделать.
И вот, обозначив ориентиры предстоящей борьбы, он заканчивает доклад призывом:
– Давайте объединимся вокруг ЦК и совершим величайшую задачу освобождения трудящихся масс, в частности трудящихся масс казахской нации.
Бурные аплодисменты…
«Освобождение» началось сразу и шло, неуклонно набирая силу, хотя «трудящиеся массы» вряд ли понимали, от кого и от чего их решили освободить и так ли уж они нуждаются в этой свободе.
…А местные газеты еще не совсем разучились шутить и рядом с требовательными заголовками вроде «Язва хулиганства должна быть выжжена» или «Больше суровости, меньше милосердия» позволяли себе такие коленца, разоблачая безымянное начальство:
«РАБОЧАЯ ЖИЗНЬ
Письмо лошади
…Ни днем, ни ночью нет покою –
Гони туда, гони сюда…
Да где же видано такое?
Без всяких кодексов труда.
…Меня гоняют, да и кучер
Как будто лошади сродни:
Ночными гонками замучен,
А сверхурочных ни-ни-ни.
Пишу поэтому в газету
И за себя и за него.
Не откажите. С конприветом
Иго-го-го.
С лошадиного на газетный перевел НИКОЛА»[114]
В гостеатре Кзыл-Орды, вслед за новой пьесой А.В. Луначарского «Яд», с участием хора цыган, шла историческая пьеса Н. Лернера «Правительница Руси» в постановке В.Е. Черноблер.
На радость читателям рос отряд рабселькоров, и теперь вместе с парткюром № 14 писали заметки Шплинт, Молот, Янус, Нетрэль, Красный, № 1093, Зуда, Паровоз, Днестровский, Трактор и Хмурый.
«Женщина-казашка еще раба» – возвещала шапка первой полосы, и все граждане призывались готовиться к проведению «Дня отмены калыма». Тем временем свободная от рабства товарка порабощенных женщин Востока, по фамилии Дубкова, сочиняла для газеты злободневные частушки:
«Бросила богов я в печку
Да взялась за книжку,
В школу светлу отошлю
Своего парнишку.
Клуб, что жук весной,
И горит огнями.
Не боюсь теперь попа,
Что пугал чертями.
Как пошла в избу-читальню
Почитать газетку,
Там про наше кулачье
Я нашла заметку.
Гей, крестьяне-бедняки,
Все берись за книжку.
Подойдут все кулаки
Под советску стрижку».
Судя по страницам «Советской степи» тех дней, город Кзыл-Орда, да и весь мир вокруг кипели событиями. Русско-азиатская столовая товарищества «Ташкент» завлекала посетителей «крепкими напитками»; саранчовая опасность угрожала Джетысу; в Муссолини разрядила револьвер пожилая женщина, пробив ему нос; ленинградское объединение «Гигиена» рекламировало презервативы пяти размеров «из донной лучшей резины»; невольниц шариата пробуждали лозунгом к 8 марта: «Пусть красная косынка комсомолки заменит чадру!»; и один из жителей столицы Казахстана гневно, по-толстовски восклицал: «Не могу молчать!», повествуя в своей заметке «Весенний вопль» о том, что «уличные собаки дохнут не в указанном месте. Трупы их валяются на улицах и не убираются». (Пройдет каких-то шесть-семь лет, и на тех же улицах Кзыл-Орды, как и на улицах других городов, включая новую столицу – Алма-Ату, будут валяться трупы людей, тоже, по несчастью, умерших «не в указанном месте», но не найдется уже в газете ни строчки об этом – впрочем, быть может, никто и не писал таких заметок, сделав для себя открытие отнюдь не толстовское: «Могу молчать».)
