Трясунов вышел на плац, окинул взглядом вмиг подтянувшихся дневальных, и сердито пнув подвернувшийся под ногу камень, направился к своему жилищу.
«Крайняя командировка», — восточный ветер запутался в его непривычно длинных для современной армейской стрижки волосах. — «По приезду пишу рапорт. Хватит, на пенсию. Выслуга есть. Квартира есть. Устал. Эта война не для меня».
Ветер принёс запах дыма. Подполковник, на мгновение задержавшись на входе, осмотрелся по сторонам в поисках источника возгорания, но ничего не заметив, толкнул рукой дверь и вошёл в полутьму жилого помещения. Неяркая лампочка освещала увешанную коврами комнату, на полу тоже валялась пара ковров с длинным ворсом. Комбат, не снимая обуви, прошествовал по ним к стоявшей в углу кровати, с задумчивым видом плюхнулся вниз, от чего туго натянутые пружины жалобно заскрипели, обхватив лицо руками, надолго задумался.
Рядовой Гаврилюк
Гаврилюк вжался в землю, и резина наглазника чересчур резко надавила бровь. Тогда он осторожно подвинул винтовку вперёд и снова прицелился. Бандиты приближались. Уже давно можно было стрелять. Но команды не было, а ведь вернувшийся от командира Довыденко передал однозначное: ждать команды. Чехи приближались. Гаврилюк, уже мысленно нарисовавший на прикладе первую зарубку, ощутил, как постепенно немеет от напряжения, теряет свою чувствительность прижатый к спусковому крючку палец. Пластик цевья вдруг показался до невозможности холодным. Рука, державшая оружие, слегка дрогнула, клюнув вниз — перевёрнутая «галочка» прицела скользнула на уровень пояса впереди идущего. Алексей втянул носом воздух и попытался прогнать заставляющее цепенеть напряжение. «Галочка» вновь вернулась под верхний край разгрузки.
— Ну, же, ну же, — торопил он группника. — Ну когда же… Не видя командира и остальных ребят, Гаврилюк каждую секунду ждал начала, ждал первого разрывающего тишину выстрела. Дистанция сократилась до невозможного. В душе у Алексея появились сомнения в идеальности собственной маскировки. Он невольно напряг мышцы шеи, готовый пригнуть голову, впечатать лицо в землю. Когда же шедший впереди чех, взойдя на небольшой бугорок, остановился и бросил в его сторону взгляд, Алёшку буквально окатило холодной волной. Он напряг палец и медленно потянул спуск…
Ефимова Олеся
Олеся только зря трижды набирала номер — каждый раз на том конце провода снимали и снова клали трубку. Только на четвертый дежурный по части соизволил приложить микрофон к губам и на удивление вежливо представиться.
— Дежурный по части, — вместо звания и фамилии неразборчивое тра-та-та, — слушает.
— Здравствуйте, — и, не давая возможности поздороваться дежурному, — позовите, пожалуйста, к телефону старшего прапорщика Ефимова.
— Кто его спрашивает? — без особой надежды на постороннего человека уточнил дежурный.
— Жена, — прозвучал вполне ожидаемый ответ.
— Его сейчас нет, позвоните позже, — отлично зная, где сейчас находится Ефимов, дежурный никак не желал вступать в долгие объяснения.
— Опять за водой уехал? — сарказма в голосе не услышал бы, наверное, только глухой.
— Ну почему же… — растерянно пробормотал дежурный, — он…
— Скажите, пожалуйста, лучше, когда он будет, — довольно бесцеремонно прервала дежурного Олеся, не желавшая слушать очередную выдумку.
— Вы знаете… — дежурный пару секунд раздумывал, затем прикинув все за и против, вспомнил, на сколько суток ушла группа и, уже больше не колеблясь, посоветовал ожидавшей его ответа женщине: — Через три дня позвоните.
— Спасибо, я поняла, — поблагодарила Олеся и, отключив телефон, тяжело вздохнула. Время ожидания растянулось вечностью. Оно, как собранная в клубок верёвка, медленно разматываясь, ползало по бесконечному полотну бытия, никак не желая вытащить за собой долгожданный день встречи. Хотелось плакать. И она плакала. Ночами, украдкой от уснувших детей. И молилась. Молилась по-настоящему, стоя на коленях в углу, глядя на стены и живо представляя себе образа, которых на самом деле там не было. Она не знала, одобрил бы это её муж. Странно, но за полтора десятка лет их совместной жизни они никогда не разговаривали о боге. Вроде бы так было и надо. Сейчас же она молилась истово, почти исступленно, совершая поклоны, склоняясь до самого пола. Её губы шевелилась в такт мысленно возносимым просьбам, а из глаз чаше всего текли слезы. Может, она молилась неправильно, не так, как полагается. Иногда она при этом рыдала навзрыд, не в силах сдерживать навалившихся на неё переживаний. Но она готова была отдать всю себя без остатка, лишь бы Серёжа, её Сережа вернулся живой. Пусть раненый, пусть калека, но живой. Она молилась и плакала, плакала и молилась. Она молилась до тех пор, пока, изнемогая от усталости, не падала в холодную одинокую постель и не проваливалась в чуткий, беспокойный сон. А новый день начинался думами о любимом. Олеся никогда не могла понять, точнее, не могла принять его стремления на войну. Не могла принять и не могла простить его командировки, приносившие ей столько страданий. Не могла простить и продолжала любить и ждать. Любить… любить с каждым разом и днём всё сильнее и преданнее. Словно он уезжал защищать именно её, семью, их общее настоящее и будущее. Наверное, так оно и было. Олеся видела, как медленно, но упорно война подбиралась к её очагу. Вначале она полыхала далеко, где-то там, в далёком Афганистане, затем перекинулась на Армению, Азербайджан, Таджикистан, Грузию, потом пришла и Россию. А сейчас война стала подбираться к её малой Родине. Война шла… Шла взрывами, пожарами, убийствами ни в чём не повинных людей, приближаясь, подползая всё ближе и ближе своими ядовитыми щупальцами к её городкам и сёлам. И кто-то должен был её остановить. И кто если… сейчас Олеся вспомнила начертанный на транспаранте девиз «Никто кроме нас» и невольно улыбнулась. Серёжа вернется, обязательно вернётся. Живой и здоровый, и если не он, то кто?
