Мне на ум приходит ужасная мысль — наверное, необязательно быть сумасшедшим, чтобы возникло желание прикончить свою жену. Но я молчу. Конечно, надо быть сумасшедшим. Надо быть сумасшедшим, чтобы убить.
— Если его объявят сумасшедшим, — воинственным тоном заявляет Эмильена, — его запрут в психушку и забудут о нем, не так ли?
— Именно так, если только однажды его не сочтут здоровым и не выпустят. В таком случае он, конечно, может снова пойти на убийство.
— Отвратительно, — говорит Эмильена. — Отвратительно.
В её голосе звенит знакомая нотка, нотка презрения. И снова я не знаю почему, а потому не замечаю её.
— Не понимаю, как тебе может нравиться такое ремесло, — заявляет Эмильена.
Давно наши беседы не заканчивались подобным образом. Но и я давно не заговаривал о своей профессии дома. Тем хуже для меня. Мне нечего возразить, она права. Я не удовлетворен. Я никогда не бываю удовлетворен. И именно поэтому продолжаю жить, как жил.
— Охрана, введите обвиняемого.
Он не изменился ни обликом, ни поведением. Усаживается в то же кресло, что и в первый раз. Дверь открывается снова. В шуршании черного платья возникает адвокат, хорошенькая загорелая блондинка, самый молодой сотрудник крупнейшей адвокатской конторы при префектуре. Назначена председателем суда, поскольку обвиняемого вопрос защиты совсем не волнует.
Обвиняемый косо смотрит на женщину, едва повернув голову в ее сторону. На его лице написано отвращение, словно от неё воняет (хотя такого просто быть не может). Она, похоже, в затруднении. Не знает, что делать с черным портфелем, и ставит его наконец у своих ног.
— Она мне не нужна, — заявляет обвиняемый. — Мне не нужен адвокат, особенно баба, а тем более баба в таком духе. Она напоминает мне первую жену. Гнусная зассыха.
— Прошу вас, — обрываю его я. — Умерьте ваш тон.
Он со смущенным видом улыбается. Мне вспоминается отчет психиатра. Нагл, потом смущен. Именно так. Что это значит?
Адвокат растеряна. Она трясет пальцами в кольцах перед своим лицом.
— Я не хочу её, — со спокойствием заявляет обвиняемый. — Я отказываюсь от помощи адвоката и сейчас, и на будущее. Можете записать в протокол. Я выражаюсь достаточно ясно?
Бросаю взгляд на мадам Жильбер — она уже внесла заявление в протокол.
— Увы, мэтр, я огорчен, но в подобных обстоятельствах…
Она подскакивает, будто ее укусили за задницу, щеки её горят…
— Если позволите, господин следователь, это почти… облегчение. Однако, если вы передумаете, — она поворачивает голову в сторону обвиняемого, но не смотрит ему прямо в лицо.
— Убирайтесь, — спокойно произносит он, не сводя взгляда с меня.
Адвокат исчезает.
— Сожалею, что был груб, господин следователь, — говорит обвиняемый, — но люблю ясность в деле. Просто бабы меня раздражают. Все подряд. Мне от них блевать хочется. Будь я еще гомосексуалистом… Увы.
— Вы ненавидите женщин, всех женщин?
Он наклоняется ко мне.
— Именно так, всех.
— На первом допросе вы заявили, что убили свою жену по имени…
— Эстелла, урожденная Мазуайе.
— Мне хотелось бы услышать описание причин и обстоятельств вашего поступка.
— Даже не знаю, с чего начать. В конце концов, убийство Эстеллы последнее в ряду…
— Скольких человек вы убили?
— Трех. Свою первую жену. Свою любовницу. Потом Эстеллу. Хотите, чтобы я начал с Эстеллы или с первой, Клодины?
— Если вас не затруднит, начните с Эстеллы Мазуайе.
Обвинение, а значит, и мое следствие касаются только этого убийства. По остальным дело должна начать или вновь открыть прокуратура.
— Как хотите, — заявляет обвиняемый. — Вы, наверное, правы. Пока воспоминания свежи…
Я внимательно рассматриваю его. Он не выглядит циником. Он не хвастается. Он, похоже, озабочен тем, чтобы помочь тонкой работе юстиции. Он поудобнее устраивается в потертом кресле, обитом черным пластиком. Я часто повторяю себе, что на лежанке психоаналитика свидетели и обвиняемые раскалывались бы быстрее. Каждый человек, даже самый скрытный, постоянно борется с желанием раскрыться, забыться, и чем проще окружение, тем легче обнажить свою душу…
— Прекрасно, — он округляет грудь. — Даже сегодня, господин следователь, во мне поднимается злоба только при одной мысли о ней. Мы были женаты четыре года. Четыре года мерзости.
