«Дух — тоже сладострастие», — так говорили они. Тогда разбились крылья у духа их; теперь ползает он всюду, и грязнит все, что гложет.
Некогда мечтали они стать героями — теперь они сластолюбцы. Печаль и страх для них герой.
Но моей любовью и надеждой заклинаю я тебя: не отметай героя в своей душе! Храни свято свою высшую надежду! —
Так говорил Заратустра».
Трудная штука — жизнь. Всем приходится жить и не каждому в радость; иногда проходит она, как неясный сон.
С юных лет запомнилась Орлову одна песня Давида Тухманова. Пел Александр Градский:
Жил-был я, стоит ли об этом? —
Шторм бил в мол — молод был и мил.
В порт шел флот с выигрышным биле-етом —
Жил-был я-а… помнится, что жил.
Дальше в песне шла речь о каких-то событиях жизни и эти слова не оставляли следа в душе. Но последняя измененная строчка просто «убивала», вводила в растерянность: — Жил-был я-а. Вспомнилось, что жил…
Голос и мелодия звучали меланхолично, стихи настроением были похожи на поэзию Иосифа Бродского. Саша не запомнил автора текста, но был благодарен ему за такое ощущение трагизма мимолетности человеческой жизни: вспомнилось, что жил. Как будто и не жил вовсе!
Какой же тяжелой может быть минута, когда подводится итог всей жизни!.. Допустим, смерть уже у порога. А что вспомнишь? Родился, долго рос, потом десятки лет происходило что-то: учился, служил, женился, работал; опять учился, женился, опять работал… еще что-нибудь в памяти. А даже не хочется об этом думать!
Перед вечностью, говорят, по-настоящему вспоминаются всего несколько самых дорогих событий и лиц, и это воспоминание укладывается в секунды; все остальное оказывается лишним, ненужной шелухой. Наступает момент истины: ты должен был понять что-то особенное — для этого ты родился и прожил много лет. Но что?..
Понимания нет, одна горечь в душе. Зачем все это было… что надо было понять? Зачем вообще жил, и жил ли?..
Что такое сама жизнь, этот миг всего в масштабах вечной и бесконечной Вселенной — незаметная и может, даже бесполезная искорка? Неужели только «жалкая шутка жестоких богов»?.. Может, все-таки, что-то большее?
Ведь был же в ней какой-то смысл!.. не могло его не быть. Но кто знает этот смысл?..
Нет горше слов, чем в книге Экклезиаста: «Все пройдет. Все суета и тщета, все суета сует». Можно, наверное, завыть от тоски, когда вместе с автором ощутишь сердцем: все канет в бездну вечности… все бессмысленно и бесполезно.
Большинство людей всю жизнь проводит словно в спячке: вроде и живет такой человек, а все как-то без мысли, без души; зато другой из кожи лезет в поисках ответов на вечные вопросы.
Умирать приходится обоим. Интересно: кому страшнее?..
— Орлов, вставай, смотри!.. Пашка, Пашка… вставай, смотри! — орал возбужденный Леха, скакал перед топчанами и тряс бутылкой, зажатой в руке.
Очумелые спросонья, товарищи Хорькова лежали и смотрели на него. Наконец дошло: «девяностоградусная» не замерзла! Лешка выставлял ее снаружи бункера три дня назад, и ничего. И в самом бункере — на термометре минус восемнадцать. А ведь было двадцать три!.. Неужто теплеет?
Небо будто просветлилось чуть-чуть… вместе выглядывали из лаза, каждый хотел убедиться. Но, пожалуй, нет — только кажется так! Морозище все равно жуткий, не вдохнуть свободно. И темнота такая же мглистая; лишь ветер немного утих, вот и кажется, что светлее.
Матюгнулись по разу, и пошли обратно.
Новость все равно радовала, так что спешно накрыли стол: надо было обязательно это дело «отметить»! Сильно не обнадеживались — понимали, что еще приморозит: весна ведь не сразу наступает. Александр предположил, что Россия прошла через область южного магнитного полюса и теперь понемногу станет теплеть; наверное, полгодика еще и можно будет делать вылазки наверх. Скорее бы!..
Выпивали, закусывали; Павел вспоминал лирические песни, пел вполголоса. Орлов пожалел, что нет гитары, но тоже спел — песню из альбома Михаила Гулько про «белый ад» в колымских лагерях и случайно подобранный зэком окурочек с красной помадой, упавший, наверное, с самолета. Она так начиналась:
