— Как может один человек, пусть и не одновременно, но все же соблазнить 26 женщин, причем нешуточным образом, так что дело доходит до детей, и уложиться по времени так, что успевает бросить одну и переключиться на другую, и это все в замкнутой среде?
— Он всегда был среди участников. Без него ничего не обходилось.
— И не считал нужным себя сдерживать?
— Время было эмоциональное. Субъективность раскрепощена.
— Но женщины должны были замечать, что он вот сейчас отправился к другой?
— Одна была из Дармштадта, другая работала в группе на предприятиях Опеля…
— А другие 24?
— Не все одновременно. Все это продолжалось три года.
— Ну ладно. Шесть раз расстаться за это время, шесть раз начать заново, уже не шутка. И все равно остается еще 18. А беременность продолжается девять месяцев.
— В определенном смысле разрушитель. Сердцеед-кровосос.
— Может быть, что-то в его соратницах толкало его на это?
— Вот что говорится об этом в рукописи Мюллера: странный случай контрреволюции. Для соратниц беременность становилась «тормозом революционного процесса», своего рода термидором[4].
— Это все красоты слога! Самое сложное, как я себе представляю, это расставание. Как мне оставить ее? После того как ребенок закрепил отношения? Для этого нужен определенный талант, не столько в том, чтобы соблазнять соратниц, сколько в том, чтобы с ними расставаться.
— Те, кого я спрашивал, отвечали, что они и не расставались. Он постоянно странствовал по местам политических боев.
— А потом на короткое время возвращался во Франкфурт?
— Погостить.
— Всегда один? Женщины не встречались друг с другом?
— Никогда. Все было распределено. Контакты носили строго интимный характер. Он овладевал ею только за закрытой дверью.
— Не было ли тех, кто в движении политического протеста выполнял роль стражей порядка, своего рода тайной полиции в борьбе с контрреволюцией? Бдительных товарищей? Соглядатаев?
— Только по отношению к классовому врагу. Краля одно время охраняли.
— А самые рьяные, «кожаные куртки»? Они были начеку?
— Да, они следили, но за тем, что читают, а не за тем, что делают товарищи. Проверяли книжные полки, наведывались в квартиры, уничтожали книги, одежду…
— Что еще? Искали провокаторов. Случались допросы. Сообщали, что тот или другой под подозрением…
— Это не было настоящей революцией. Потому и не было настоящей борьбы с контрреволюцией?
— Это была самозащита. «Освобождение субъективной составляющей», искавшей объективных целей, например Вьетнам, кампания по соблюдению законности, чтобы найти возможность проявить освобожденные чувства.
— Но здесь, в заметках Мюллера, речь идет о «чувственном большевизме», «ленинизме эмоций».
— Но не в связи с Марио Г.?
— Это относится к «теории субъективного обострения». Мюллер поражается резервам, скрывающимся в остановленных субъективных мирах, резервах века.
— Их-то и вскрыл Марио?
— Все говорили: в ближайшие пять лет нас ждет только борьба. Нет времени на любовь, детей или личные дела. Не время делать карьеру или заниматься учебой. Следующее поколение будет жить. ВО ВРЕМЯ СУБЪЕКТИВНОЙ РЕВОЛЮЦИИ поколения сменяются не через тридцать, а через три — пять лет. В разрыв, образовавшийся от этой стремительной смены, и устремился молодой португалец благородного происхождения.
— Ius primae noctis?
— Такое обозначение не устроило бы ни одну из соратниц.
— Мы рассуждаем об этом уже совершенно объективистски, потому что ошеломлены субъективностью устремлений. А ведь каждая из 26 женщин переживала это по-своему.
— Хорошо, что мы вовремя заметили ошибку.
— Мюллер в своей рукописи совершает ту же ошибку.
— Поэтому К. Д. Вольф и не хочет ее публиковать.
— Сначала об этом надо написать роман.
— И все же это возможность плодиться в духе патриархов. Накануне верной смерти юный революционер из старинного дворянского рода рассеял свои гены по земле как мог.
— Словно они им повелевали. Это напоминает «Кладезь жизни».
— Ты правда так считаешь?
— Может, и нет.
— Ты заметил, что мы не придерживаемся ясной линии?
— Это сфера, не подчиненная политике.
— И не осмысленная.
— Никто из классиков об этом не писал.
