Необходимость общественной жизни
Внедряемая сверху модель поведения: «Делай свое дело и не лезь в чужие», – кажется многим привлекательной. Действительно, как на дороге: соблюдай все правила – не попадешь в аварию. И не выпендривайся, не берись советовать, как улучшить движение, и подсчитывать, сколько украли на строительстве дорог. Слушай шансон и нежный голос навигатора, и все будет о’кей.
И вдруг в тебя, аккуратно и законопослушно едущего, влетает шальной самосвал с перегрузом, с транзитными номерами годичной давности, с водителем-нелегалом. Вот тогда спохватятся: как же это, за что?! А ты будешь смирно лежать и молчать.
Куда деться от проклятых вопросов общественной жизни? Некуда. Они все равно догонят.
Двадцать пять лет назад я сдался в наркологическую клинику. Меня привели в палату. Алкаши с мутными взглядами, казенные кровати, кислый запах прогорклых тел. Я содрогнулся и сказал: «А зачем обязательно тут лежать? Может, амбулаторно полечиться?». Врач хмыкнул: «Считаете себя лучше их? Вы, конечно, в чем-то другой, но при этом такой же алкоголик. Или вы это признаете, или до свидания, свидимся на ваших похоронах».
Я признал, свидание не состоялось.
Я из меньшинства. Я вне нормы.
И когда слышу клич других меньшинств: «Мы такие же, мы ничем не хуже!» – хмыкаю, как тот врач.
Может, мы и не хуже. Но не такие же.
Огромное уважение во мне вызывают люди, мучительно верующие и мучительно неверующие. Успокоившимся я не верю. Самодовольные верующие и самодовольные атеисты меня пугают. Агрессивные – еще больше. Есть блаженные и тем счастливые, но это свойство психики, а не мировоззрения.
Приход к вере не закрывает вопросы, наоборот, ставит более сложные. Если в вере нет ощущения взятой на себя тяжкой ответственности, она ничего не стоит. Но и неверие для думающего человека не уютный тупичок, он упорно ищет в других местах. Мыслящие верующие и мыслящие неверующие ближе друг другу, чем те, кто воспринимает догматы как печать на устах, на уме, а иные и на совести.
Загадочный для меня писатель Юрий Олеша. Его в советское время очень любили маргинальные самиздатовцы, гении кухонь. Почему? Возможно, потому, что «Зависть», по сложившемуся безоговорочному мнению, роман о свободомыслящем интеллигенте как лишнем человеке. Которого победила колбаса.
На самом деле, мне кажется, роман поэтизирует творческое бессилие и бесплодие. Именно это, быть может, и привлекало бессильных и бесплодных фрондеров. А бессилие можно победить не только колбасой, но и простецкими водкой с пивом.
При этом очень симпатичный, нежный был человек, с блистательной неуместностью говоривший на 1-м съезде совписателей о больном и личном. Одно из немногих человеческих выступлений. Особенно если сравнить с барственно холопствовавшим Горьким.
У меня отношения с Платоновым просто мучительные. Прочитав впервые: «русский – это человек двухстороннего действия: он может жить и так и обратно и в обоих случаях остается цел», – я окоченел от восторга. Перечитал через пару лет – мурашками продрало от ужаса. Потом опять перечитал – засопротивлялся, увидел дьявольскую и губительную прелесть, надоевший, проклятый и безнадежный русский дуализм. И еще перечитал – и показалось, что это, как и многое другое у Платонова, есть великая пошлость, банальность, заключенная в причудливые словеса. И вот недавно опять перечитал – и страшно разозлился: безответственная бессмыслица.
Видимо, про меня написано, иначе откуда такая личная горечь и горячность?
Раньше я вздрагивал, услышав категоричное: «Литература должна быть…», «кино должно быть…» – и далее непререкаемые слова о том, какими должны быть литература и кино. И театр. И музыка. И все прочее. Меня это задевало, хотелось спорить. Теперь поуспокоился. Я понял: люди просто забывают прибавить «по-моему». Но кто мешает прибавить это самому? Брось сердиться, они говорят, а ты добавляй. И все.
Вот, например, заявляет некий продюсер (весьма крупный), что нет у нас сценаристов. Напрочь. Не сердись, не обижайся, он всего лишь хочет сказать, что нет сценаристов,
