Но другие приступили без обиняков:
— Что за товар?
— А чего вам?
— Не кожи?
— А если кожи?
— Берем…
— Сколько надо?
— Цена?
— Сто пятьдесят.
— За кипу?!
— А что?
— Мы как ни спешили, по пятнадцать едва успели сбыть!
— Давно?
— Да какое там давно!
— А нынче цена другая. Тогда и я соглашался на семьдесят.
— Мы помним!
— А теперь привез. Берите. Завтра может подорожать.
— А сказывали, будто у вас кожи пропали!
— Нашлись.
— Ну и цена!
Кто еще мялся, переглядываясь, другие уже протискивались к армянину платить.
Садреддин-бай один толкался по опустелым переулкам, разыскивая то одного, то другого из ростовщиков.
Но и постоянные ростовщики, и менялы, тоже иногда дававшие деньги в рост, тут же вычитали месячный нарост долга, давали деньги с таким расчетом, что заимодавцы, оступись только, попадали к ним в неоплатное рабство.
— Ваш залог? — спрашивал ленивый, огромный, как слон, почти весь прикрытый своим животом перс, ростовщик, у костлявого Садреддин-бая.
— Дом заложу.
— Стоимость?
— Оцениваю в пять тысяч!
— Неслыханно! Кому нужен дом?
— Отличный дом.
— Дом купца в лавке с товаром. А она у вас есть? Она полна товара?
— Вы же знаете меня! Я у вас брал. Всегда рассчитывался.
— Какая мне радость, если со мной рассчитываются в срок!
— Я очень прошу. Одолжите.
— Дом приму за одну тысячу.
— Но ему цена десять! В пять его всегда считают при закладе.
— Уже закладывали?
— Однажды. Давно.
— Тысяча.
— Не хватит!
— Сколько надо?
— Двенадцать.
— При закладе пяти! Что вы!
С трудом раздобыл Садреддин-бай три тысячи под залог дома и, подписав расписку на шесть тысяч и закладную на дом, кинулся в армянский караван-сарай.
Наступал вечер. Но у Тухлого водоема по-прежнему толкались купцы, добиваясь кож от Пушка.
Караван перестали развьючивать. По десятку, по два десятка верблюдов уходили вслед то за одним, то за другим из купцов. Были такие покупатели, что сразу по десятку верблюдов уводили за собой, когда к Пушку пробился наконец совсем истомленный духотой и давкой Мулло Фаиз:
— Почтеннейший! С благополучным прибытием!
— Благодарствую.
— Благосклонно ли взирает всевышний на успехи ваши?
— Вам кож?
— Цена?
— Все распродал. Осталось мешков тридцать.
— Почем за кипу?
— Двести.
— А?
Мулло Фаиз мягко привалился к стене, сполз и сел у ног Пушка, удивленный, что язык его отчего-то застревает между зубами.
Он попытался раздвинуть челюсть, но правая рука не поднялась.
Он поднял левую руку ко рту, но в глазах его потемнело, и он покатился куда-то с порога вниз, в разверзшуюся бездну, во тьму.
Только сердце еще билось, как будто медленно-медленно шел над ним караван; медленно, как во сне: мягко, почти неслышно ступая. И вот уже ничего не стало слышно совсем.
Теперь обступили Мулло Фаиза, пытаясь его поднять. Подняли, понесли, но Садреддин-бай, встретившийся им, отстранился, прижался к стене, пропуская их, досадуя, что ему загородили дорогу, а едва бесчувственного Мулло Фаиза пронесли мимо, кинулся к Пушку:
— Вот! Здесь три.
— Вы зарились на сто. Значит, надо двенадцать с половиной. Долой одну из задатка…
— Там одна с четвертью!
— Не спорьте из-за четверти, почтеннейший. Я даром вас ждал, что ли?
— Но я обещался на завтрашний вечер, а принес сегодня!
— К тому же цена изменилась.
— Как?
— Двести.
— Это не по уговору!
— Вот, я верну задаток, за вычетом четверти.
— За что?
— За ожидание.
— Это… Знаете…
— Хорошо! — перебил Пушок, не любивший обижать людей, совсем почти охмелевший от всего происшедшего и потому благодушный. — Хорошо! Учту и четверть: берете по двести?
— Это, значит, сколько же я смогу взять?
— Посчитаем…
Вечер густел.
Пушок даже еще и не побывал у себя в келье. Еще и с хозяином караван-сарая не успел повидаться, а весь товар уже был сбыт. И почем! По какой цене сбыт!
И на дворе стало уже пусто, — ни одного вьюка! И караван-вожатый увел своих верблюдов из города, а прошло всего лишь три или четыре часа!
— Какую келью пожелаете занять? — спрашивал у Пушка Левон. Прежнюю?..
— Да. Прежнюю.
— А где же поклажа ваша? Что туда отнести?
— Поклажа? — спохватился Пушок. — Поклажа? Я не взял… Она на прежнем караван-сарае. Я так. Без поклажи.
Он устал.
