— Да, Да… — соглашался с хозяином Халиль-Султан, снова задумываясь о чем-то своем.
— Ну вот… Вы сидите, кушайте. А мне надо пойти докончить работу. Вечером заказчик придет. Я ему делаю бумажник. Он ждет богатой работы. Тиснить велел золотом, вытиснить арабские стихи из книги Абу-Теммама; а книга эта стара, неразборчива, ей лет двести. Но — воля заказчика; он мне и эту книгу принес. Неживые стихи.
— А вы знаете по-арабски? — рассеянно спросил Халиль.
— Наше ремесло требует. Разные бывают заказчики. Мой отец учился арабскому у деда, а я — у отца.
— Да… — рассеянно соглашался Халиль.
— Вы кушайте. Я пойду, а не то к вечеру не кончу.
И они остались вдвоем.
— Я беспокоился, хорошо ли ты провела эту ночь.
— Обидно было, — ответила Шад-Мульк.
— В Синем Дворце?
— Ваш дед глянул на меня так, будто я потерянная подкова.
— Не понимаю: как?
— Валяюсь на дороге в пыли, и всякий проходит мимо.
Халиль-Султан несмело улыбнулся:
— Дорогая моя, мимо подков не проходят: они приносят счастье тому, кто их найдет; их поднимают и уносят домой.
— Не знаю, принесу ли я счастье вашему дому.
— Конечно!
— Ваши бабки отнеслись ко мне, будто я индийская обезьяна.
— Опять не понимаю: как?
— У Тукель-ханым ручная обезьяна из Индия, Ее принесли к царице, и она сперва дала ей орехов, а когда обезьяна забила за обе щеки орехи, царица щелкнула ее по носу. Сперва ласкала, потом угощала, а под конец щелкнула по носу и велела убрать.
— Вот как?
— Я никогда не забуду, как они смотрели на меня. Как переглядывались между собой, если я брала их угощенья. А какие лакомства! Раньше я таких не видела. Я даже не знала, что такие есть. Но вино я не пила.
Он внимательно ловил и обдумывал каждое се слово, с мучительной ясностью видя весь этот длительный пир, длительную казнь, устроенную ей надменными, самодовольными царицами в порицание за дерзостную любовь к царевичу.
— Не пила?
— Нет. Боялась захмелеть. А я хотела остаться трезвее их всех. Там только ваша мать не пила. Она одна меня не обижала. Я брала из ее рук все, чем она хотела меня угостить. Потому что она печальная и несчастная.
— Почему? — с горестью спросил Халиль-Султан, хотя уже подробно знал, почему на том пиру так печальна была Севин-бей.
— Не знаю, — ответила Шад-Мульк. — Но она лучше их всех, этих цариц, сколько б их там ни было… Не будет нам счастья, Халиль.
С болью он вскрикнул:
— Почему?
— Они не отдадут вас мне.
Он сердито ответил, с угрозой:
— Отдадут!
Его брови нахмурились. Глаза замерцали недобрым огнем и сузились; он стал очень похож и на брата своего Мухаммед-Султана, и на деда своего Тимура Гурагана. Он повторил:
— Отдадут, Мы сильнее их!
— Мы?
— Дедушке шестьдесят пятый год, а мне восемнадцать. Если подождать…
Ее лицо посветлело. Она впервые за этот день взглянула ему в глаза.
— Я подожду. Успокойтесь, Халиль: я подожду.
— Мне, может быть, придется снова уйти в поход. Пройдет год; пройдет два года. Время идет, — тебе пора идти замуж. Для тебя два года — убыль. Мне старость дедушки — прибыль. Прибыль сил перед ним. А он один, остальные нам мешать не станут. Да и не смогут помешать.
— Я сказала: успокойтесь. Даже если на это уйдет вся моя жизнь, Халиль, я подожду.
Он ничего ей не смог сказать.
Он протянул к ней ладонь и посмотрел ей в глаза.
Она положила ему на ладонь свою маленькую, крепкую руку.
Не сжимая, бережно держа ее руку на ладони, он долго сидел молча, раздумывая, нет ли еще средств изменить решение деда и повернуть течение своей любви в благоприятное русло.
Она молчала, пока он не встал.
Он встал, вспомнив, что мог понадобиться деду.
Она шла, чуть отстав, но не отнимая у него свою руку, по всей длинной дорожке под виноградными лозами и гроздьями, мимо темных суковатых кольев, до калитки.
* * *
Возвращаясь к деду, счастливый Халиль-Султан ехал через базар, и конь его проталкивался через такую суету и оживление, какие в эти полуденные часы даже на самаркандском базаре случались редко.
Среди базарных завсегдатаев, купцов и покупателей, виднелись пешие и конные воины, военачальники, дворцовые старшины, — столько всюду толпилось людей и все были столь возбуждены, что даже проезд царевича не прервал их криков и говора. Даже перед ним расступались нехотя и, едва с надлежащими поклонами пропустив его, снова спешили друг к другу, продолжать свои дела.
