— Ежели новый поход, понадобится новая обужа на всех. Так? — рассуждал совсем разомлевший армянин и сам отвечал: — Так! Ежели остановлены в Балхе, значит, поход не на север пойдет? Так? Так! А ежели не на север, придется обойтись той кожей, какая есть под рукой. Так? Так! Ведь босыми пятками вашим воинам сверкать негоже? Нет, негоже! А значит, сколько за нее ни спроси, возьмут. Так? Вот и цена!
— Такой не было!
— Такого и войска не было. Оно с каждым походом растет. Как русские поют: одного ордынца разрубишь, два ордынца встают. Теперь у вашего государя такая сила, что, стой она без войны, она все ваше царство съест. Теперь ей надо без передыха воевать. А чтобы ей идти, ей обужа нужна, а на обужу — кожа. Так?
Узнав о словах армянина, каждый попытался сохранить их для одного себя, втайне. Но мгновенье спустя знали уже все: на кожу будет небывалый спрос, а по спросу — и цена.
Осторожные обувщики и шорники припрятали свои скудные кожевенные запасы. Башмачники припрятали туфли и сапоги, оставив на полках и ковриках только каблуки и набойки, да и на эту мелочь оживился спрос.
Днем Геворк Пушок сколько ни толкался по тесным базарным переулкам, ни в лавках, ни в караван-сараях уже не видел он ни клочка кожи. И душа его возликовала, хотя и скрывал он ликование и нетерпение на своем лице.
Забрел он в караван-сарай и к Мулло Камару. Мулло Камар вежливо подвинулся на своей истертой коже, но Пушок побрезговал на нее садиться, присел на корточках и, будто невзначай, спросил:
— Не слыхали, не продает ли кто кож?
— Кож?
— Нет ли где продажных?
— А цена?
— Прижимать не стану.
— Да и не прижмешь. Сам бы взял, да нету.
— А почем бы взяли?
— У кого товар, у того и цена! — развел руками Мулло Камар.
— Семьдесят.
— Пятьдесят можно дать.
— По пятьдесят вчера было.
— А товару много?
Армянин объявил:
— Тридцать пять верблюдов.
— Он здесь? — оживился Мулло Камар.
— Нет, за городом.
— Как за глаза цену давать? По пятьдесят взял бы.
— Кожи ордынские.
— Из Бухары-то?
— В Бухаре лежали, а завезены с Волги. Сам за ними ездил.
— На самую Волгу?
— И до Москвы доезжал.
— Больше пятидесяти цены не было. Днем по пятнадцать брали.
— Ловко кто-то закупку провел.
— Ловко! — согласился Мулло Камар.
— Однако по городу кое-кто придержал! — забывая о своих интересах, не без злорадства похвастал Пушок своими сведениями.
— Каждый спешил продать; кто станет прятать? — насторожился Мулло Камар.
— Саблю знаете?
— Саблю? — переспросил оторопевший Мулло Камар и, чтобы скрыть тревогу, сделал вид, что с усилием припоминает: — Сабля… Сабля…
— Который дратвой…
— А что?
— Пятьдесят кип из покупки отобрал наилучших и велел припрятать.
— Кому ж это велел?
— Одному армянину.
— Ну, едва ли…
Пушку показалось обидным, что какой-то серенький торгаш не доверяет его осведомленности.
— Я-то знаю: его приказчик Дереник…
— Путает что-нибудь.
— Сам же он отвез к нему на двор.
И вдруг во просиявшему лицу Мулло Камара Пушок понял: не следовало бы говорить того, что сказано; того, что по молодости доверено Дереником Геворку Пушку, как соотечественнику; да и свой товар не так легко сбывать, если по базару пойдет слух, что в городе есть непроданные кожи…
— Лихорадка замучила! — вытер внезапно вспотевший лоб армянин. — Вот я и разговорился. Да вам-то я верю: вы человек тихий.
— А зачем шуметь? Базар шумит, а купцу надо помалкивать.
— Опять лихорадка! Пойду полежу! — И Пушок пошел, обмахиваясь влажным платочком.
А Мулло Камар, сидя на истертой козьей шкуре, терпеливо ожидая чего-то, известного ему одному, медленно перелистывал стихи Хафиза и некоторые из них читал нараспев, вслушиваясь в тайные созвучия давно знакомых газелл:
О, если та ширазская турчанка
Моим захочет сердцем обладать,
Не поскуплюсь за родинку на щечке
Ей Бухару и Самарканд отдать…
