Раздевая ее…
Это – как глоток шампанского в невыносимую жару. Определенно! Я впервые так терял голову…
Потом раздался голос Юры:
– Эй, здесь есть кто-нибудь?
Аня, голая, спряталась за какой-то шкаф.
– К тебе невозможно достучаться. Что ты тут делаешь? В темноте!
Я даже не спросил, как ему удалось снять с петли внутренний крючок на двери.
– Зашел вот за книжкой… Ты случайно не брал «Избирательную токсичность» Альберта? – спросил я.
– Я? Зачем она мне теперь? У меня только твой Каудри – «Раковая клетка». Принести?
– Оставь себе. Мне теперь она тоже не понадобится.
Юра даже не снял свои новые очки с притемненными стеклами, чтобы лучше меня рассмотреть. Он и не старался. Мое «теперь» и его «тоже» ответили на все вопросы, которые мы могли бы задать друг другу. Мы не стали утомлять себя ими.
– Что же теперь? – только и спросил он.
Я не знал, что ему ответить. Молчал…
– Ты случайно не видел Аню? – спросил он напоследок.
– Нет, – не моргнув глазом, соврал я, – а что?
Он взял с полки книгу, которую я якобы так усердно искал, и протянул ее мне:
– Вот она, твоя книжка, на! Видно, Аза ее здесь читала…
– Не иначе, – сказал я.
– Слушай, а что ты тут делаешь? – снова спросил Юра.
– Думаю.
Юра улыбнулся и поправил очки.
– Nonmulta, sedmultum (немного, но много, – лат., прим. автора), – дружелюбно сказал он.
Я тоже улыбнулся.
– Видишь, – сказал я, озирнувшись , – это – болит.
– Не слепой, – сказал Юра, привычно поправив оправу, – lecriduсoeur (крик сердца, – фр., прим. автора).
– А как это звучит по-японски? – поинтересовался я.
– По-японски, – сказал он, – это не звучит.
Юра вскоре ушел, и вслед за ним, через несколько минут, наспех одевшись и не прощаясь, убежала Аня. Когда я вышел из подвала – светило солнце. Было часов десять, если не двенадцать. Придя домой, я завалился спать, и мне снилось, будто я с винтовкой наперевес веду в бой полки рибосом. А ведь я никогда не держал в руках винтовку!
С тех пор я Аню не видел. Ни Аню, ни Азу…
– Ни Нату… Ни Тину… – произносит Лена.
– Какую еще Тину? До Тины еще надо было дожить!
– Чайку согреть? – предлагает Лена.
– Да, охотно… С ложечкой коньячку…
– Слушайте, – воскликнула как-то Ия, – почему бы нам не испытать наши разработки по предупреждению старости на себе! Все-все настоящие врачи так поступали. И Ганнеман, и Кох, и, кажется, Мечников, и, по-моему, даже Пастер… Вспомните драматическую медицину! Или прошли те отважные времена?!
И мы попробовали!
– Да, я давно собиралась тебя спросить, – говорит Лена, – как вам удалось?..
– Мы это сделали. Но обо всем по порядку…
Я дал своим клеточкам целую ночь на выздоровление, на реабилитацию с адаптацией, словом, на то, чтобы они успели забыть об ужасах пыток, которым я их подверг своим неожиданным вмешательством. Спать я, конечно, не мог, глаз не сомкнул, а когда рано утром прибежал в подвал, они встретили меня блеском своих зеленоватых глаз. Они были искренне рады встрече. И я приступил к работе. Я разделил их на несколько групп и каждой мысленно дал команды. И ушел, не прощаясь. Я ждал сутки, стараясь не думать о них, но из этого ничего не вышло. В тот вечер я не проиграл ни одной партии ни в бадминтон, ни в шахматы, ни Ушкову, ни Игорю. Правда, мне удалось поспать несколько часов кряду, видимо, усталость взяла свое. Потом я снова помчался к ним. Все группы состояли из разных клеток. Чтобы это понять, не требовалось никаких усилий, никаких дополнительных подтверждений: клетки в группах были разные, они отличались по целому ряду признаков, и эти отличия можно было видеть невооруженным глазом.
Я видел. Наверное, у меня открылся третий глаз, наверное. Но то, что я видел, не вызывало никаких сомнений. Этого мало, теперь я знал: эти различия обусловлены действием моих мыслей. Моя кожа взялась пупырышками. А ведь каждую из этих клеток можно клонировать и каждым из полученных клонов буду я, я – один и тот же и в то же время другой, разный… От этого утверждения можно сдуреть, но от него нельзя спрятаться, убежать. Пупырышки засеяли даже спину. Я не знал, зачем мне или человечеству все это нужно, но такая мысль пришла мне в голову, и я не знал, как от нее избавиться. Я стал объяснять себе… Разве можно себе такое представить: мысль – материальна?! Для меня это утверждение всегда было голым, вычитанным из книжек, слышанным от каких-то людей, которым можно было верить или не верить. Теперь же моя мысль двигала миром, какое там – мирами, целыми мирами моих клеток, мириадами миров. И этому я не мог не верить. Мысль материальна! Это был достойный тезис, прекрасный постулат в пользу моей теории о содержании Жизни. Примерно то же, что и «В Начале было Слово». Я не брал на себя смелость сравнивать себя с авторами Святого Писания, но мысль моя сама, без всякого на то изъявления воли, позволила себе такое сравнение. И с этим ничего нельзя было сделать! Ведь никому еще не удавалось ухватить за хвост вдруг выпорхнувшую из клетки сознания собственную мысль. Не так ли?..
