Музейный работник, Гейченко знает цену вещам, знает, как много могут сказать вещи о душевных свойствах человека, его привычках, образе жизни. Скромный дубовый ларец с отделкой из вишневого дерева, сработанный деревенским умельцем по заказу Арины Родионовны в подарок поэту Языкову, позволил Гейченко набросать нежный тонкий эскиз трогательных отношений юного пылкого дерптского студента с «дряхлой голубкой» Пушкина.
Поистине «к груди прикипает слеза», когда читаешь рассказы о чудовищном по старательности, скрупулезности — на грани злодейского подвига — уничтожении фашистами Пушкинского заповедника. В разгар боевых действий, готовясь к отступлению, гитлеровские специалисты с научной тщательностью распределяли взрывчатку, мины, снаряды по объектам заповедника: столько-то Михайловскому, столько-то Тригорскому, столько-то Святогорскому монастырю и отдельно — для могилы поэта. А другие «литературоведы» столь же старательно упаковывали для отправки в Германию пушкинскую мебель, картины, книги, архивы, курительные трубки и дуэльные пистолеты.
И бесконечно трогают страницы, посвященные освобождению заповедника нашими воинами, спасению заминированной могилы Пушкина и всего святого места, — с какой сознательной, опекающей любовью к поэту совершали артиллеристы, пехотинцы, саперы свой нелегкий труд!
В Михайловском повторилась история феникса, только дивная птица сама воссоздавала себя из пепла, а сожженную усадьбу возрождала великой любовью, самоотвержением, беззаветным трудом кучка энтузиастов, возглавляемая инвалидом Отечественной войны Гейченко, и конечно же, им помогали окрестные люди, эти пушкинисты милостью Божьей. Возводились постройки по старым планам и рисункам, залечивались глубокие раны парковых елей, берез, дубов, лип и сосен, разбивались сады, отыскивались — в неметчине тож — мебель и утварь, если и не из самого пушкинского дома, то из того же дворянско-усадебного обихода первой четверти прошлого века, собирались по окресту колокола, чтобы вновь распахнуть грудь Святогорского монастыря, и над Вороничем, и над Маленцом и Соротью, над Савкиной горкой, над Михайловским и Тригорским полетели древние звоны, бывшие на слуху еще Стефана Батория.
Гейченко поставил себе целью вернуть заповеднику и всю живность пушкинских дней. Он подкармливает семечками, зернами и свежим мясцом соек, синиц, поползней, чечеток, снегирей, оберегает ласточкины гнезда; в развилке старой липы у входа в усадьбу пристроил тележное колесо, на котором каждый год свивает гнездо красноклювый аист; многочисленные скворечники старинной архитектуры, разбросанные по всему Михайловскому, служат приютом в летнюю пору скворцам, в зимнюю — белкам. А еще обитают в Михайловском цапли на верхушках старых сосен возле озера Маленец, мудрый ворон, делающий вид, будто помнит первых Ганнибалов, и вороны, занимающиеся подледным ловом на озере Куган. Это не шутка, Гейченко не раз наблюдал, как они вытягивали клювами из лунок живцов, когда рыболовы, закинув удочки, уходят на ночевку.
Не ради шутки и красного словца обмолвился я выражением «пушкинисты милостью Божьей». Не побывав в Святых горах, невозможно вообразить, насколько пропитано Пушкиным бытие тамошних людей, их повседневное самочувствие, их память. Рассказы о странном барине, спознавшемся и разлученном с крестьянской девушкой, любившем сказки своей няни и песни таборных цыган, мельтешню базаров, где он появлялся в кумачовой рубашке с пояском, молодецкую потеху кулачных боев, бешеную скачку по полям и прицельную стрельбу из пистолетов, о кудрявом барине, забавнике и шутнике, делавшем дурака из попа Лариона и беззлобно получавшем сдачи, любимце тригорских барышень, самой хозяйки и ее красавиц гостий, о смуглолицем блондине с толстыми губами (чужакам его облик казался куда причудливее, нежели местным, приглядевшимся к ганнибаловой породе), бесконечные рассказы о нем передавались из уст в уста, из поколения в поколение, помогая сохранить тот живой, незастывающий образ, что делает Пушкина, столь далекого от нас, самым близким из всех великих русских писателей.
