- Гражданин начальник! Оправиться… Пить.
Он кивает понимающе:
- Сейчас, сейчас, потерпите еще немного. За дверями бряцанье, позвякивающие сигналы ключей. Топот. Шарканье.
Сашок объясняет:
- Это Бутырка - хорошая тюрьма. Аккуратная. Может, шлепать не будут. Здесь вроде не шлепают…
Клекот ключа в нашей двери. Другой надзиратель, помоложе, построже.
- Оправляться пойдете? Все вскакивают.
- Не торопиться… давай без вещей… руки назад… Там напьетесь и помоетесь.
Идем наискосок через коридор - трое полуголых, босых, грязных и белый, опрятный Сашок. Дверь с волчком, три каменные ступени вверх. Влажная прохлада… Рукомойник. Два крана. Три сортирные кабинки - и совсем не грязные, течет вода, подножья железные.
Минуты несказанного блаженства. Потом жадно моемся. И опять пьем, и опять моемся. Надзиратель заглядывает. Ворчит. Но добродушно:
- Вы тут не наливайте, не в бане… Ну, давай, давай обратно, другим тоже надо.
Возвращаемся мокрые и довольные. Вытираться не хочется. Прекрасный, живительный холодок. Опять ключ. Принесли алюминиевые миски с пшенной кашей, густая, ложку воткнешь - торчком стоит.
- Хлеб вам сегодня еще не выписали, а кашу можете просить добавку.
В алюминиевых кружках горячий чай, несладкий, но чай настоящий, душистый. Сашок опять раздал сахар и сухари. Едим неторопливо, сосредоточенно. Упоенно сопим. Изредка звучат короткие, благодушные похвалы - хвалим воду, чай, надзирателей, сухари, Бутырки…
Получаем еще каши, еще чаю. Выскребываем дочиста миски. На донышках выштампованы буквы «Бут. тюр».
Кажется, именно тогда, а может быть, и в другой раз, то ли мне случайно придумалось, а скорее всего от кого-то раньше услышал, но согласно повторил, вроде бы шутя и все же не только шутя - «санаторий Бутюр». Да, именно так: санаторий Бутюр.
Глава тридцать вторая
КАМЕРА № 96
Меня привели на второй этаж старого корпуса в широкий коридор: по одну сторону в светлой стене - неглубокие ниши и темно-зеленые двери камер, одноглазые, квадратноротые; по другую - большие окна, забранные нечастыми светло-серыми решетками. За ними виднелась густая листва деревьев - живая, дышащая зелень прямо против мертвенной зелености железных дверей. Утро было сире-нево-розовое, суетливо щебетали птицы. Коридорный надзиратель завел меня в темную дежурку, выдал ватный матрац, алюминиевую миску, такую же кружку и ложку.
- В камеру идите тихо и лягайте, где свободно. До подъема еще три часа.
Камера 96. Большая, двухсводчатая, схваченная посередине плоскими выступами. Стены выгибались высоким потолком, наверху две лампочки утоплены и зарешечены. Они горели и ночью, ведь в камере должно быть всегда светло, чтоб все видно. Два окна, темные решетки за ними намордники - щиты под углом, но не слишком острым, видны большие полосы рассветного неба… Слева от двери - темно-рыжая параша. По обеим сторонам - нары, деревянные щиты на стальных рамах, лигиматорах. Арестантов не так уж много - чуть больше двадцати. Кое-где в нарах узкие проходы, щиты раздвинуты; все лежат на матрацах. Посредине впритык три стола. На них книги, шахматные доски.
На третьем месте от окна я увидел пустой щит - повезло, не у параши, где обычно приходится начинать новичку в переполненной камере.
Я лег на матрац, укрылся бушлатом, из окна тянуло холодком, послушал щебет, суливший добрые вести, и блаженно уснул.
Подъем! В кормушке голос надзирателя называет четыре фамилии - это дежурные. На оправку! Двое дежурных подхватывают парашу. Другие два будут раздавать пищу, командовать уборкой. В коридоре строимся по двое; «руки назад!» У двери в уборную надзиратель раздает листки, нарезанные из газет и старых книг. Пока все не управятся с оправкой и умыванием, проходит минут двадцать. В этой камере - все подследственные, а я, хотя еще и не осужден, уже побывал в лагере. Меня начали расспрашивать еще в камере, продолжают в уборной. Расспрашивают о пайках, режиме, нормах, какая больница, как с перепиской. И, конечно, что слыхать об амнистии, правда ли, что ожидают манифеста? Помилование будет тем, кто воевал, или только тем, кто раненые?
