— Помнишь ли гостя моего?
Словно паровой двигатель, Пью выпустил громадный клуб дыма, потом отозвался:
— Стивенсона? Как не помнить. Носился тут вверх-вниз по маяку, даже не кашлянул ни разу, хоть поговаривают, что в легких у него больше дыр, чем в сетях для трески.
— Он опубликовал свою книгу. Вот, прислал мне сегодня.
Мрак протянул книгу Пью, а тот провел руками по обложке, ощупывая тисненую кожу и награвированный заголовок. «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда».
— Это о хозяйстве света?
— В определенном смысле — да, если заботиться о свете должны мы все.
— Это уж точно сказано.
— Эта его история — о человеке по имени Генри Джекил; о настоящем светоче, блестящем примере для всех, носителе выдающегося ума и пылком филантропе.
— И вот… — сказал Пью, снова набивая трубку, чувствуя здесь историю.
— И вот с помощью препарата, произведенного им в своей лаборатории, Джекил мог по желанию превращать себя в приземистое темное создание по имени Эдвард Хайд. Позорное и гнусное отродье. Но все обернулось так, что Хайд мог открыто делать то, к чему Джекил стремился тайно. Один был сама добродетель, другой — сам порок. Могло казаться, что они совершенно отдельны друг от друга, но ужас в том, что они по-прежнему были одной личностью. Послушай, как Джекил убеждает себя:
Если бы только, говорил я себе, их можно было бы расселить в отдельные тела, жизнь освободилась бы от всего, что делает ее невыносимой; дурной близнец пошел бы своим путем, свободный от высоких стремлений и угрызений совести добродетельного двойника, а тот мог бы спокойно и неуклонно идти своей благой стезей, творя добро согласно своим наклонностям и не опасаясь более позора и кары, которые прежде мог бы навлечь на него соседствовавший с ним носитель зла.[13]Пью пососал трубку:
— Я бы скорее прогулялся ночью в компании негодяя с чистым телом, чем со святым в чистых одеждах.
— Среди преступлений этого Хайда было и убийство, и спустя некоторое время Джекил, конечно, обнаружил, что остается Хайдом даже по приеме препарата, что возвращал его в прежнее обличье. Постепенно Хайд одерживал полную победу.
…Лежавшая на одеяле полусжатая в кулак рука, которую я теперь ясно разглядел в желтоватом свете позднего лондонского утра, была худой, жилистой, узловатой, землисто-бледной и густо поросшей жесткими волосами. Это была рука Эдварда Хайда.
Мрак умолк.
— Пью, когда Стивенсон приехал ко мне и мы беседовали в моем кабинете, он спросил, не кажется ли мне, что человек имеет две натуры; одна — почти обезьяноподобная, звериная в своем неистовстве, другая же стремится к самосовершенствованию. Конечно, Дарвин вызвал сильное осуждение этой своей болтовней об обезьянах, хотя его неверно поняли, я знаю. Я сказал Стивенсону, что не верю в происхождение человека от обезьяны, не верю, что у нас с подобными созданиями — общее наследие.
— Отменно сказано, — сказал Пью.
— А потом Стивенсон сказал, что недавно побывал в Бристоле, и встретил там человека по имени…
— Прайс, — закончил Пью.
— Именно так. И я рассказал ему все, что есть. Понимаешь меня, Пью? Все, что есть.
Последовала очередная пауза — длиннее на сей раз, словно тяжкое раздумье.
— Помнишь ли гостя моего?
Пью вынул трубку изо рта и немедленно отозвался:
— О да, миссис Тенебрис.
— Ее фамилия по мужу — Люкс. А девичья фамилия — О'Рурк.
— Прекрасная женщина.
— Ты позволил мне привести ее сюда, и я признателен тебе за эту доброту.
Пью отмахнулся трубкой.
— Ты меня понимаешь, Пью? Я — Генри Джекил. — Он помолчал, глядя на свои руки, сильные, длинные, ловкие. — И я — Эдвард Хайд.
* * *
Южный ветер дул вдоль мыса, сметая волосы с его лица назад. Ему исполнилось пятьдесят восемь, его волосы по-прежнему были пышными, но белыми, как выбеленные кости, что он бросал своей собаке вместо палки.
Очевидное уравнение таково: Мрак = Джекил, Люкс = Хайд. Невозможная правда — в том, что в его жизни все наоборот.
Он шел дальше, вертя это в руках снова и снова, как делал это уже много лет. Он достал из кармана морского конька — его символ утраченного времени.
* * *
Стивенсон не поверил, когда Мрак сказал ему, что все доброе в его жизни оживало в Бристоле с Молли. Только Люкс был добрым, гуманным и цельным. Мрак был лицемером, прелюбодеем и лжецом.
