Звучание труб оборвалось, и жрецы снова ударили тяжелыми билами в огромный бронзовый гонг, висевший на растяжках между резными гранитными столбами, в ста метрах напротив главных дверей храма, и волна оживления сразу же прошла по рядам собравшихся в южном претворе, просторном, вытянутом в длину помещении, находившемся — если смотреть изнутри наружу — справа от главного храмового зала. В обычные дни зал этот, украшенный древними фресками и изумительной красоты резьбой по мрамору, пустовал. В праздники в нем раздавали милостыню. Но именно из южного претвора выносили пред глаза собравшихся на площади перед храмом горожан новорожденных принцев и принцесс. И отсюда же во время свадебной церемонии выходили невесты господарей и принцев и женихи принцесс. Поэтому и Карл в окружении одних лишь кавалеров ожидал выхода именно здесь, в южном претворе. Впрочем, нынешняя церемония сильно отличалась от всех прочих, случившихся здесь за последние двести пятьдесят лет, с тех пор, когда в первый и последний раз на престол Гароссы взошла женщина. Новая господарка Нового Города Дебора Вольх короновалась здесь, в этом храме, всего десять часов назад, на рассвете, как и все государи до нее. Однако случилось это всего лишь через восемь часов после того, как на закате был упокоен с миром в своей родовой усыпальнице предыдущий монарх, господарь Людвиг. Такая поспешность законом Гароссы разрешалась, но была редкостью в длинной истории Нового Города. Но вот свадьба великой господарки в то же день, когда она воссела на троне, специально для этого случая, вынесенном из дворца и установленном прямо перед алтарем в храме Великих Предков, была событием исключительным. Тем более, что замуж она выходила не просто за знатного кавалера, и даже не за принца крови, а за другого венценосца, что в истории Нового Города тоже случилось впервые. И тут, словно мало было всех этих внушающих трепет и круживших головы гароссцев обстоятельств, следовало иметь в виду, что вассальный договор между господарем Нового Города и императором Яром, формально никогда расторгнут не был. Но и, кроме того, гаросская традиция всегда помнила о «праве победителя», а Карл, как ни крути, и был тем человеком, который разгромил армию Нового Города в битве при Лоретте.
— Ваше величество! — Снова подал голос камергер. — Ваш выход.
Карл благосклонно кивнул князю Лугано, увидел, как медленно отворяются высокие двери, и сразу же представил себе Дебору, точно так же благодарящую кивком другого — первого по рангу — камергера, маркграфа Спа, который должен был сопровождать ее на церемонии бракосочетания. Она была сейчас величественна и прекрасна, как никогда, но сердце, мужественное сердце его Деборы — Карл знал это наверняка — было полно трепета и радости, каких она не испытывала даже сегодня утром, когда четыре верховных жреца, встав вокруг нее, одним плавным движением опустили на светло-русые волосы принцессы Вольх тяжелый господарский венец — золотой плоский обруч, с бегущими по кругу барсами Гароссы. Он чувствовал ее так, как будто и не существовало разделяющих их стен. Казалось, Карл видел перед глазами серое сияние ее глаз, пронизанное золотыми отблесками наполнявшего ее душу счастья, и само это счастье ощущал точно так же, как ее дыхание на своем лице, похожее на дуновение майского, наполненного ароматами цветущих лугов, ветра. Но удивительнее всего было даже не это. На что способно его воображение Карл знал, как никто другой. Его поразило сейчас то чувство единения и любви, которое испытывал он сам. Это не был знакомый ему, как и любому другому кавалеру, приступ страсти, способный затмить рассудок и заставляющий кипеть кровь. И на чувство влюбленности, которое кружит голову, подобно вину, и даже толкает порой на невероятные для мужчины и рыцаря поступки, это похоже не было. То, что наполняло сейчас его душу, было неизмеримо выше и простой влюбленности, и сводящей с ума страсти, основательнее и непреклоннее веры в богов, и сильнее воли к жизни и страха смерти. В присутствии этого чувства такие понятия, как страх, ненависть и гнев просто переставали что-нибудь означать, а ощущение жизни было острее, чем он когда-нибудь мог себе представить. Тем острее была боль, которую причиняли ему мысли о близкой и, по-видимому, вечной разлуке. Но не думать об этом, он не мог, как и не имел никакого права — перед самим собой, перед Деборой, перед своей любовью — кривить душой, полагая, что все еще может измениться к лучшему. Карл никогда никого не обманывал, если, разумеется, речь не шла о войне. Тем более ни разу в жизни он не поддался соблазну обмануть себя.
